Максим Горький - Том 25. Статьи, речи, приветствия 1929-1931
После войны «гуманизм» мещан остался таким же «человеколюбием» на словах и вне действительности, каким он был до войны; он ещё способен немножко покричать в защиту личности, но вполне равнодушен к страданиям и угнетению масс. И вообще страшный урок войны совершенно не изменил психику мещанства, так же как не изменил он привычек комаров, лягушек, тараканов.
Капиталистические государства Европы деятельно готовятся к новой войне. Военспецы единогласно утверждают, что новая война будет по преимуществу химической и что её разрушение, её ужасы неизмеримо превзойдут ужасы и разрушения войны 1914-18 годов. В итальянской газете «Маттино» от 15 января писатель по военным вопросам — и, кажется, генерал — Дуэ рассказывает со слов адмирала Браветта:
«Генерал-инженер Бурлоен рассчитал, что, применяя аэропланы, достаточно 500 тонн газа фосгена, чтобы десять тысяч гектаров, то есть площадь, занимаемая Парижем, была совершенно отравлена в полчаса.»
Полковник Блох говорит:
«Бомба в 500 кило фосгена, проникнув в дом, убьёт всех его жителей. Взорвавшись, такая бомба образует облако в 100 тысяч кубометров, и оно будет иметь мгновенно поражающее действие. Если взять улицу в 30 метров ширины и 100 метров длиною, она будет отравлена от мостовой на 35 метров вверх. В случае благоприятного(!) ветра будут отравлены на протяжении километра все незаконопаченные дома.»
Генерал Фрие, начальник химического снабжения армии САСШ, заявляет:
«Бомба в 450 кило люизита сделает необитаемыми десять кварталов Нью-Йорка, а сотня тонн этого прелестного продукта отравит всё живое, воду и пищу во всём Нью-Йорке больше чем на неделю.»
Лорд Нальсбург 11 июля в палате лордов сообщил, что 40 тонн арсена убили бы всё население Лондона.
«Разрабатываются также и способы бактериологической войны. Ищут быстро размножающегося микроба и сыворотку против него. Таким образом, заражённый народ должен будет просить сыворотку для лечения, а изобретатели сыворотки, заразившие его, поставят свои условия народу, который они заразили, например, чумой.»
Европейская пресса нередко сообщает такие и подобные сведения о будущей войне. Европейское мещанство, конечно, читает эти статьи и должно бы понять, что ведь газами-то будут отравлять его, его детей, жён, стариков.
Если б на одной из площадей Лондона, Парижа, Берлина небольшая группа воров, бандитов стала бы публично обсуждать вопросы о том, какой квартал и как лучше ограбить, мещанство, вероятно, попыталось бы так или иначе помешать скромным намерениям этих «социально опасных» граждан. Но несравнимо более разрушительным намерениям людей, несравнимо более преступных и социально опасных, которые публично обсуждают проекты поголовного истребления десятков миллионов людей, — этим намерениям мещанство не мешает.
Не будем говорить о «гуманизме». Казалось бы, что инстинкт собственников и чувство самосохранения должны вызвать у мещан тревогу, страх; казалось бы, что органическое тяготение мещанина к покою должно заставить его кричать: «Не хочу войны!» Но он не кричит.
Когда Советская власть предложила правительствам Европы проект немедленного разоружения, а затем разоружения в четырёхлетний срок, — мещанство как-будто не слышало этих предложений. Оно, разумеется, слышало, но автоматизм его мысли, ограниченной и подавленной традициями, заставил его отнестись к этому простому, ясному и в полном смысле понятия гуманному предложению как к несбыточному, фантастическому.
Также несбыточным и фантастическим мещанство видело многое, например: пароход Фультона, электрическую лампочку Яблочкова и бесчисленное количество различных завоеваний свободного, дерзкого разума, той силы, которая творит культуру, обогащает жизнь.
Основной лозунг мещанина: «Так было — так будет». Звуки этих слов напоминают механическое качание маятника. Мещанство действительно вырождается. Оно, как рыба, «загнило с головы».
Фантастической, недостижимой считает мещанство и цель, которую поставили перед собою революционно мыслящие рабочие и крестьяне Союза Советов: создать трудовое государство, свободное от хищников и паразитов. Советская пресса, усердно выметая вековой «сор из избы» на улицу, снабжает мещан обильными запасами «духовной пищи», и мещанин, питаясь гнилыми отбросами, оживает, ухмыляется, подмигивает единомышленнику, нашёптывает: «Не удаётся. Наша правда верх берёт».
Они могут радоваться: ведь это они насорили и продолжают сорить всякой дрянью; могут гордиться: хлам, гниль, грязь и всё, что рабоче-крестьянская власть обязана выметать железной метлой, — это действительно их мещанская «правда», это продукты их векового творчества.
Несмотря на веру в милость божию и на уверенность в райских прелестях «потустороннего бытия», несмотря на весь свой фальшивенький словесный «идеализм», мещанин — сугубый «материалист» и прежде всего заботится о земном, экономическом благополучии: «очень много кушать, очень мало работать, очень мало думать». Поэтому он шепчет, бормочет, стонет: «Сахару стало меньше, яиц стало меньше, масла стало меньше…»
Он, конечно, забыл о том, что всего вообще стало меньше ещё в 1916 году и что почти всё «пищевое довольствие» исчезло в годы, когда белые генералы и «духовные вожди» мещанства, стремясь «спасти Россию», истребляли её рабочий народ и разрушали его хозяйство. Мещанству как будто неизвестно, что, например, поход Наполеона на Москву был детской забавой в сравнении с походами Корниловых, Деникиных, Колчаков, Врангелей и других озверевших патриотов, которых вдохновляли высококультурные «патриоты собственных поместий» и различные «идеалисты» частной собственности. Того факта, что разрушенное семилетней войною хозяйство страны восстанавливается в объёме более широком и в формах, технически более совершенных, чем оно было до 1914 года, — этого мещанин не хочет видеть. Равнодушный ко всему, что не задевает лично его, замкнутый в круге привычных оценок, он шипит: «Было больше… Стало меньше». И ещё крепче закрывает он глаза на тот факт, что в Союзе Советов быстро растёт количество разумных людей, культурных работников, выдвигаемых рабоче-крестьянской массой. Это явление всячески невыгодно для него и, разумеется, враждебно ему.
Русский мещанин издревле воспитывался в недоверии к разуму и даже во вражде к нему. Об этом усердно заботилась церковь, и этому, отчасти, способствовала литература. Начиная с «Переписки» Гоголя и до наших дней, мы, среди крупнейших писателей русских, не много найдём людей, которые ценили бы творческую силу разума по его действительно грандиозным заслугам перед человечеством. Л.Н.Толстой ещё в 1851 году писал в «Дневнике»: «Сознание — величайшее зло, которое только может постичь человека». Позднее, в письме к Арсеньевой, он заявил: «Ум, слишком большой, противен». Вся его моральная философия пронизана этим убеждением, отразилось оно и в его колоссальной работе художника. Достоевский тоже враждовал с разумом, гениально и ехидно раскрывая перед людьми сокрушительные силы внеразумного, силы инстинктов. Для Леонида Андреева мысль была врагом человека, причём он понимал её как «начало чувственное», как особый вид эмоции. Один из талантливейших современных писателей влагает в уста героя своего такие слова: «Мысль — вот источник страдания. Того, кто истребит мысль, человечество вознесёт в памяти своей».
Разумеется, автор не отвечает за чувства, мысли и действия своих героев, если автор не подсказывает, не навязывает героям свои чувства и мысли, — как это делал, например, Л.Андреев, — а объективно изображает логическую неизбежность развития этих чувств и мыслей, как это умели делать Стендаль, Бальзак, Флобер. Здесь речь идёт не о том или ином авторе, а о весьма существенном факте: враждебное отношение к мысли выражается в то время, когда подлинно и глубоко революционная мысль, организуя волю нового класса, осваивает бытие как разумное деяние, как труд и творчество, как процесс, цель которого — перестроить всю культуру, всю жизнь на основах коллективизма. И вот, рядом с этим процессом, отчётливо выясняется течение, враждебное разуму. Нередко в книгах, написанных тоном почтения, даже симпатии к революции, чувствуешь, может быть, невольное и бессознательное, стремление писателя понизить роль мысли, показать её бессилие против «сверхразумного» или «подсознательного». Если это делается хорошо, это — поучительно и, значит, полезно. Но, видимо, существует какой-то закон, по силе которого огромное большинство книг пишется плохо. В этих книгах, благодаря технической слабости делателей их, особенно легко заметно влияние мещанства: тут оно вырабатывает «из нутра» своего тоже ядовитый газ, хотя и не сильно действующий, но всё-таки способный отравлять, особенно молодёжь.
