Петр Боборыкин - Китай-город
VII
Мечты его прервал половой лет за тридцать, с подстриженной рыжеватой бородкой и впалой грудью, — доверенный молодец, умеющий служить хорошим гостям в отдельных комнатах.
— Ну вот что, голубчик, — скоро заговорил Палтусов, отвернувшись от окна, — закусочки нам сначала, но, знаешь, основательной… Балык должен быть теперь свежей получки от Макария?
— Самолучший.
— Не забудь хрящей. Соленых хрящей… Недурно бы фаршированный калач; да это долго.
— Минут пятнадцать!
— Так не надо. Листовка у вас хороша ли?
— Особенная!
Так обсуждены были и другие водки и закуски. Половой отвечал кратко, но впопад, с наклонением всего туловища и усиленным миганьем серых больших глаз.
И процесс заказыванья в трактире нравился Палтусову. Он любил этих ярославцев, признавал за ними большой ум и такт, считал самою тонкою, приятною и оригинальною прислугой; а он живал и в Париже и в Лондоне. Ему хотелось всегда потолковать с половым, видеть склад его ума, чувствовать связь с этим мужиком, способным превратиться в рядчика, в фабриканта, в железнодорожного концессионера.
Фамильярности он не допускал, да ее никогда и не было со стороны ярославца. Всего больше лакомился он чувством меры у такого белорубашника, остриженного в кружало. Он вам и скандальную новость сообщит, и дельный торговый слух, и статейку рекомендует в "Ведомостях", — и все это кстати, сдержанно, как хороший дипломат и полезный собеседник.
— С Богом! — отпустил Палтусов полового. — Тебя как звать?
— Алексеем-с.
— Так вот, голубчик Алексей, скажи там внизу, чтобы не прозевали Калакуцкого.
— Сергея Степаныча?
— Ты знаешь его?
— Помилуйте!..
Алексей не досказал, но его бледные большие губы говорили: "Мне не знать господина Калакуцкого?" Он отворил дверь. Палтусов остановил его движеньем руки.
— Карту вин принеси с закуской и шампанское заморозить.
— Редер? — больше утвердительно, чем звуком вопроса выговорил Алексей.
— Н-да; редер все лучше остальных… — решил Палтусов и опустился на диван, когда шаги Алексея под слышались вниз по лестнице.
Ему захотелось глубоко и сладко вздохнуть. Славное житье в этой пузатой и сочной Москве!.. В Петербурге физически невозможно так себя чувствовать! Глаз притупляется. Везде линия — прямая, тягучая и тоскливая. Дождь, изморось, туман, желтый, грязный свет сквозь свинцовые тучи и облака. Едешь — вся те же дома, тот же «прешпект». У всех геморрои и катар. В ресторане — татары в засаленных фраках, в кабинетах темно, холодно, пахнет вчерашней попойкой; еда безвкусная; облитые диваны. Ничего характерного, своего, не привозного. Нигде не видно, как работает, наживает деньги, охорашивается, выдумывает яства и питья коренной русский человек… То ли дело здесь!
Он вынул из кармана бумажник, достал оттуда какую-то записку, перечел ее, чмокнул губами, потом расчесал бороду перед зеркалом маленьким гребешком в серебряной оправе и снова опустился на диван. Долго рассматривал он свою расчетную книжку. Сумма теперь округлилась. В голове идут расчеты — быстрые, в цифрах. Он поправляет их и заменяет другими, приводит разные соображения. Отделать квартиру необходимо. Правда, у него номер прекрасный, в две комнаты, но все-таки — номер. Квартира — клади две тысячи. Надо бы и лошадь. Это выгоднее. Он платит восемьдесят рублей в месяц. На это можно держать пару. Вот выпадет снег. Он и начнет с саней — это втрое дешевле хорошей пролетки или одноконного фаэтона. Платья не нужно.
Дверь шумно отворилась. Все пространство ее занял очень высокий, вершков двенадцати, широкий, но не толстый барин в серой шляпе, наполовину покрытой трауром. Он похож был на отставного французского генерала или хозяина цирка; длинные с проседью усы, совсем падающие на галстук, бритое продолговатое лицо, чуть заметная мушка под нижней губой, густые русые брови, лысая голова, под гребенку обстриженная там, где еще росли волосы. Барин одет был живописно: с отложным широким воротником рубашка, в черном коротком, плотно застегнутом пиджаке без талии и панталонах-шароварах к сапогам уже. На груди болталось золотое pince-nez[2] на широкой ленте.
VIII
— C'est parfait![3] — захрипел он. — А я внизу вас ищу!
Палтусов поднялся и, подскочив к Калакуцкому, протянул ему обе руки и пожал его свободную правую руку. Во всех этих движениях проскользнула искательность; но улыбающееся благообразное лицо сохраняло достоинство.
— Пожалуйте, пожалуйте, Сергей Степанович. Я уж распорядился закуской! Разве вас не сейчас же провели? Я приказал.
— Провели…
Калакуцкий немного отдувался и оглянул комнату своими тусклыми глазами навыкате с навислыми веками.
— Да мы здесь задохнемся!..
— Можно отворить окно…
— Ничего… А веселенький ватерклозетик!..
Он рассмеялся задыхающимся смехом. Палтусов ему вторил. Он усадил барина на диван. Тотчас же пришло двое половых. Стол в минуту был уставлен бутылками с пятью сортами водки. Балык, провесная белорыбица, икра и всякая другая закусочная еда заиграла в лучах солнца своим жиром и янтарем. Не забыты были и затребованные Палтусовым соленые хрящи. Калакуцкий заказал завтрак: паровую севрюжку, котлеты из пулярды с трюфелями и разварные груши с рисом. Указано было и красное вино.
— Какой номер-с? — спросил Алексей.
— Да все тот же. Я другого не пью.
И Калакуцкий ткнул пальцем в большую карту вин.
Кушанья поданы были скоро и старательно.
Они еще не успели покончить с солеными хрящами и осетровым балыком, как на столе уже шипела севрюжка в серебряной кастрюле. За закуской Калакуцкий выпил разом две рюмки водки, забил себе куски икры и белорыбицы, засовал за ними рожок горячего калача и потом больше мычал, чем говорил. Но он ел умеренно. Ему нужно было только притупить первое ощущение голода. Тут он сделал передышку.
— Измучился я, mon bon,[4] должен был лазить по лесам… Канальи!.. Без своего глаза пропадешь, как швед под Полтавой…
Речь шла о стройке. Калакуцкий давно занимался подрядами и стройкой домов и все шел в гору. На Палтусова он обратил внимание, знакомил его с делами. Накануне он назначил ему быть на Варварке в трактире и хотел потолковать с ним «посурьезнее» за завтраком.
Но Палтусов сам не начинал разговора о себе. У него был на это расчет. Калакуцкий — для первых ходов — казался ему самым лучшим рычагом. Нюх говорил Палтусову, что он нужен этому «ловкачу», так он называл его про себя и под этой кличкой даже заносил в записную книжку о Калакуцком.
— Так вы совсем москвичом делаетесь? — спросил его Калакуцкий за севрюжкой.
— Делаюсь.
— Штука любезная. Мы в молодых людях нуждаемся, таких вот, как вы. Очень уж овчиной у нас разит. Никого нельзя ввести в операцию… Или выжига, или хам!..
— Мне нравится Москва.
— Сундук у ней хорош, да не сразу его отопрешь, голубчик. Хамство уж очень меня одолевает иной раз, — даже сам-то овчиной провоняешь… Честной человек!.. Вечером приедешь — так и разит от тебя!..
Он тоже не начинал без подхода. Говорил он одно, а думал другое. Он мысленно осматривал Палтусова. Малый, кажется, на все руки и с достоинством: такое выражение у него в лице, а это — главное с купцами, особенно если из староверов, и с иностранцами. Денег у него нет, да их и не нужно. Однако все лучше, если водится у него пяток-десяток тысяч. Заручиться им надо, предложить пай.
— Вы, я слышу, mon cher,[5] - заговорил он, так, между прочим, пропуская стаканчик лафиту, — все с купчихами?..
— Кое-кого знаю, — сказал Палтусов, чуть-чуть улыбнувшись, и отер усы салфеткой.
— Это хорошо! Продолжайте! Надо завязать связи. У Марьи Орестовны бываете?
— Как же.
— Эта из мужа веревки вьет. Он тоже хам и самолюбивое животное. Но его надо ручным сделать. Вы этого не забывайте. Ведь он пост занимает. Да что же это я все вам не скажу толком… Вы ведь знаете, — Калакуцкий наклонился к нему через локоть, — вы знаете, что у меня теперь для больших строек… товарищество на вере ладится?
— Слышал, — ответил Палтусов ласково и сдержанно.
— А знаете, что я в прошлом году, когда у нас было простое компаньонство, предоставил моим товарищам?
— В точности не знаю.
— Семьдесят процентиков! Joli? N'est ce pas?[6]
— Joli, — повторил Палтусов.
Он не любил французить, но выговор был у него гораздо лучше, чем у Калакуцкого.
— Мне бы хотелось и вас примостить. В карман я к вам не залезаю…
— У меня крохи, Сергей Степанович, — выговорил с благородной усмешкой Палтусов.
— Ничего. Когда совсем налажу, скажу вам. Что будет — тащите. Не на текущем же счету по два процента получать!
