Складки - Валерий Михайлович Кислов
Такой подход, равно как и взгляд, — небрежен и пренебрежителен; точка зрения необъективна; следовательно, и понимание — чаще всего поверхностно и ошибочно. Вещи не всегда соответствуют нашим представлениям; так называемые «вещи в себе» не соответствуют ничему, а «вещи вне себя» не соответствуют даже самим себе. Забавно было бы проследить, как вещь выходит из себя и как мы на это реагируем, но это уже другая история.
Здесь же важно отметить, что ожидание порядочности и парадности часто оборачивается обманутым удивлением. Истина факта почти никогда не соответствует правде жизни. По крайней мере, у нас, в Рутении, учитывая вековую традицию несоответствия, это случается на каждом шагу («Тут врут как мрут», — каламбурим мы о своей родине, и все камлаем и лаем).
Шаг — мах. Шаг — шах. Шаг — мат.
Шагнул, промахнулся, выматерился.
Всякий раз остается лишь удрученно замолкать и нехотя признавать, что у вещей, как и у слов, есть разные аспекты, разные стороны. Но поскольку смотреть с разных сторон одновременно не получается, то приходится менять точки зрения, искать другие ракурсы, подходы, заходить иначе («В Рутении нет рутины», — каламбурим мы о своей родине, и все рубим и бурим), и это постоянно меняет отношение людей к вещам, людей к людям и людей к самим себе. Мы — так, а они — эдак. Мы — туда, а они — сюда. Мы — с парадного, а нас — с черного, по-черному…
Так, например, в силу издавна сложившейся традиции парадные входы многих рутенийских дворцов чаще всего закрыты, и нежеланные посетители входят сбоку или даже сзади. Из робости? Из чувства ущербности? Из чувства собственного несоответствия, недостоинства? Где-то там, с фасада, — былая роскошь лепных карнизов и резных наличников, виньеток и амуров, а тут флигелек на заднем дворе — притянутая скрипучей железной пружиной кургузая дверца. Былые вещи из далекого и ныне недоступного мира — лепные, резные, витые, кованые, словно потеряв свою материальную вещественность, превратились в символы утраты. Утраченной эпохи. Какой еще десюдепорт? Что за капель-капитель? И вот трухлявое дерево и ржавое железо стали символами ностальгии. Кто брал на себя труд описывать предметы? Кто вставал на сторону вещей? Губка, мыло, камень… Кто задумывался о ностальгии материи? О драматической глубине предмета и трагической неспособности слова ее выразить? Почему все сводится к голым идеям? И вот уже в каком по счету поколении — опять на колени! — культивируется недоверие к значению слов и предназначению вещей, к самим словам и вещам, а заодно и к окружающим их людям. А они, слова и вещи, вроде бы не сговариваясь, продолжают коварно обманывать ожидание и понимание нашего далеко не парадного статуса на задворках чужого праздника жизни.
И все же иногда, в силу каких-то не зависящих от нас причин — приглашения, приказа, а то и просто слепого желания верить — мы, как нам представляется, можем не обмануться. Полноправно войти через парадный вход и встретиться…
С чем?
Через этот вход мы, как фряжские послы, церемонно заходим внутрь и торжественно проходим вперед, рассчитывая…
На что?
На торжественный прием?
На секунду мы задумываемся о причинно-следственной связи между неведением и введением.
И уже начинаем сомневаться в своих расчетах.
Но все равно рассчитываем.
Мы поднимаемся по красной ковровой дорожке, покрывающей широкую мраморную лестницу, следуем по длинному, ярко освещенному вестибюлю с высоким лепным потолком и следим за тем, как наши тени постепенно то удлиняются, то укорачиваются и пропадают в зависимости от изменения нашего местоположения по отношению к четырем источникам освещения — большим бронзовым люстрам с перевернутыми чашами из граненых хрустальных подвесок. Мы проходим вдоль массивных белых колонн с розовыми нервюрами, наши послушные тени успевают за это время удлиниться три раза, укоротиться два раза и — в конце вестибюля — четко застыть на массивной дубовой двери с витой бронзовой ручкой. Белое полотно с жирной запятой. Тень от дверной ручки — четкая, густая, грозная. Словно испугавшись, наши тени замирают; останавливаемся и мы. Нам становится не по себе. Мы отчего-то робеем и даже чуть-чуть пугаемся, хотя бояться вроде бы нечего.
Ведь мы можем предположить, что там, за дверью, откроется большая величественная зала, повторяющая интерьер вестибюля: высокий лепной потолок, толстые белые колонны с нервюрами и большие бронзовые люстры, перевернутые чаши из граненых хрустальных подвесок. Ведь мы можем быть почти уверены, что там, за дверью, торжественная тишина будет царить так же, как она царит в преддверии. В принципе, эта уверенность должна нас не тревожить, а наоборот успокаивать. Ведь нам предстоит уже известное, поскольку мы извещены; нас ожидает знакомое, поскольку мы ознакомлены; нас ждет привычное, почти обычное, чуть ли не обыденное. Но мы не успокаиваемся, а наоборот, продолжаем пугаться, причем не на шутку. Всецело отдавшись испугу, мы даже забываем, что нас напугало. Даже начинаем, что называется, трепетать. Начинает мелко вздрагивать и наша тень. А что может быть страшнее своей мелко дрожащей тени? Особенно, если рассматривать тень не как доказательство своего сущего присутствия, а первый признак своего грядущего отсутствия, так сказать, убывания бытия.
Рассмотреть свою дрожащую тень, бледнеющую в преддверии исчезновения…
У нас трясутся ноги, потеют ладони рук, трусливо бегает взгляд. У нас начинает сводить от ужаса живот. У нас громко урчит в животе. От этого урчания торжественная тишина снаружи становится еще более торжественной, более церемонной и даже какой-то ликующе звонкой, прозрачно кристальной, как если бы она исходила от граненых хрустальных подвесок больших бронзовых люстр. Хотя мы урчим в полном одиночестве, нам все равно неуютно и неудобно. Перед кем? Кого мы потревожили?
Мы стыдимся, что нарушили чужую тишину. Мы смущенно сетуем на то, что наша внутренняя активность выражается так откровенно и грубо. Нас коробит звукопроницаемость наших границ. Нам стыдно, что на ликующий звон и хрустальный свет, входящий в нас столь торжественно и даже церемонно, мы отвечаем столь неприлично. Нам стыдно, что мы не способны соответствовать. Хотя, быть может, мы себя просто недооцениваем?
Мы совершенно некстати задумываемся о том, что если яркий свет, проходя точку, в которой мы трепещем, сменяется густой тенью, то в этом как-то повинны мы сами.
