Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко
Не все дни в году дышал дом покоем и чистотой. В тяжелые, бессонные недели колхозной страды дом запускался: самовар покрывался пылью, росла в сенях груда сношенной, покоробленной землей обуви, забивал сорняк помидоры и морковь на огороде. Даже куры в этом запустении начинали нестись где попало. Юлька находила яйца в самых неожиданных местах, и каждое яйцо, как найденный в лесу гриб, было в радость и в удивление.
Свеклу убирали поздно осенью. Холодным темным утром уходила Стефания из дома. Однажды в темноте услыхала разговор о себе. Говорили женщины из ее звена: «Это не характер, а камень. Брови сведет, глаза холодные выставит, и никакой жалости к людям». Больно полоснули те слова. Дождь холодный моросит, земля как глина, свекла, того и гляди, пропадет, а они характер обсуждают. «Нет уж, тёточки, пока я у вас звеньевая, других вам глаз и бровей не будет».
В такие дни, в редкие минуты, когда случалось ей с Федором дома за столом встретиться, что-то легкое и молодое входило в их жизнь. Смеялись, рассказывали, перебивая друг друга, новости, покрикивали на Юльку: могла бы и полы подмести, и картошки начистить к приходу родителей.
Однажды Стефания сказала:
— Заметила я, Федор, как трудней нам на работе, так дома легче.
Он и сам об этом думал:
— Это оттого, что работа целиком нас берет, а отпустит, даст передохнуть — и мы с тобой как заново знакомимся.
Она поняла его:
— Неужто, Федор, обиду какую старую в себе носишь?
На этот вопрос у него не было ответа. Обиды не было. А с другой стороны, вся его жизнь — обида. Словами это не выскажешь и не объяснишь.
Когда Стефания затеяла утиную ферму, предложила мужу на пару с ней это дело поднять, Федор встрепенулся. Увидела его Стефания таким, каким он был до войны. Загорелась в нем прежняя удаль. Собрались в райисполком ехать, чтоб утвердить документы на ферму, заявку в инкубатор передать. Стефания с председателем насчет машины договорилась, а Федор вдруг:
— Айда, Стеша, на лыжах. Снег хороший. На машине те тридцать километров дольше пробуксуем.
Федор впереди, Стефания за ним, мимо окошек, глаз удивленных, а потом — полем, только комок колючий в горле от морозного ветра да иней на бровях и ресницах.
«Ломил», как говорили в селе, на этой ферме Федор на всю катушку. Строительное дело освоил, такого там всего намастерил — любо поглядеть. Даже изолятор для ледащих да помятых в дороге утят построил. Из озера водоемчик специальный для них отвел. Возьмет хилого утенка, пустит в воду, а сам заходится от радости, жену зовет:
— Иди сюда, Стеша, гляди: на ногах не стоит, а плыть плывет.
Все село, как на экскурсии, перебывало на ферме. В первые минуты носы морщили: ну и дух, это ж надо — под открытым небом дыхнуть нечем. Потом не замечали духа, любовались утками, хвалили Федора: такому мужику цены нет, повезло Стефании.
Кроме Стефании на ферме работало еще шесть человек, да и зоотехник Любовь Ивановна в первое лето не вылезала с фермы. И жили тут же, при утках: Стефания с семьей в своей хатке, девчата — в двух новеньких полевых вагончиках, которые выделило правление.
— Зимой выспимся, девоньки, — будила девчат чуть ли не ночью Стефания.
Сама не начальствовала, вместе с другими и корма готовила, и фермы чистила, и учебники да брошюры вместе со всеми разбирала.
Работали наравне, не считая того, что Стефания счета подписывала, да в райцентр выезжала: то корма или лекарства выбить, то по приглашению на актив или на совещание. Когда ее фотография, а потом статья про ферму появились в газете, ту газету, кто выписывал, сохранил: про наш колхоз, про нашу Стефанию! Пусть она и камень-человек, а какое дело завернула, никто не заставлял, а она рискнула, трудов не пожалела, и теперь ей заслуженная слава.
На четвертое лето стала Стефания Героиней. И тоже все сочли, что справедливо это. Только после митинга, на котором поздравляли Стефанию, кто-то сказал в толпе:
— А Федору — ни-че-го.
Слыхал те слова Федор или сам до них додумался, но обиду свою высказал и в правлении, и самой Стефании.
— Да ты ж фронтовик, коммунист, — пристыдил его председатель, — ты же передовой отряд, а рассуждаешь как темный человек. Герой — это символ, маяк, кто первый засветил, повел за собой. Да если на твою точку зрения стать, так мы все обижаться должны. Другие что? Меньше Стефании в эти годы работали? Хлеб нам — что? Легче, чем эти утки, доставался? Политически тебе надо, Федор, к награде жены отнестись.
Стефанию слова мужа кинули в гнев:
— Знаешь, кто в тебе заговорил? Мужик! Привыкли только себя людьми считать. А когда женщина чего-нибудь достигнет, так уж небо над вами рушится.
— Говорить можешь что хочешь, — ответил Федор, — только мне это не объяснение. Уйду с фермы.
— И с богом, — отрезала Стефания, — не пропадем.
Так и разошлись их пути. Не одним, конечно, этим разговором. Еще не раз и не два сталкивались они, цеплялись друг за друга, да было где разминуться. Федор вернулся на центральную усадьбу, Стефания с Юлькой остались на хуторе, при утках.
Через семь лет, в победный для Стефании день, когда Юльку приняли в институт, произошло у них с Федором что-то вроде замирения. Сидели за столом, осторожно, чтоб не озлобить друг друга, перебирали прошлое.
— Люди что только про нас не говорили, а что ж на самом деле у нас вышло, Федор?
— Характеры разные.
— Разве люди парами подбираются по одному характеру? Другое что-то нас развело, Федор. Может, то, что я мужскую лямку с охотой на себя накинула, может, надо женщине послабже, потише быть, чтоб мужик при ней себя хозяином чувствовал? — Не дожидаясь ответа, сама себе и ответила: — А какая баба в деревне мужскую лямку не тянет? Что ж тогда за причина, Федор?
Он долго молчал, потом, поборов себя, признался:
— Не любила ты меня. И мою любовь задушила.
— Как же не любила? Что ты такое говоришь, Федор? Была любовь. И Юлька от той любви родилась. Ты, может, кино насмотрелся и на себя примерил.
