Помутнение - Джонатан Летем
Шагая по коридору к раздевалке и душевой, Берингер заметил в окнах занимающийся восход. Теперь он сможет увидеть солнце только следующим утром. Если только во время краткого перерыва не выйдет в коридор передохнуть, продезинфицироваться, сменить хирургический комбинезон и снова тщательно вымыть руки. Его редко что-то беспокоило. В операционную, как в раздевалку и в душевую, солнечные лучи, конечно, не проникали. Ему было достаточно разок продезинфицироваться после двух-трех отлучек в туалет – он немного прихвастнул в разговоре с Александером Бруно – и после длинного сэндвича с тефтелями и пармезаном, который Кейт привозила ему из ресторанчика «Молинари» на Норт-Бич. Ко времени, когда Берингер обычно ужинал, нос, глазницы и верхняя губа Александера Бруно, можно надеяться, начнут аккуратно воссоединяться с его головой. Что же касается еды во время операций, тот тут Берингер был крайне бесчестен со своим пациентом. Как и всегда.
На самом деле, при всем своем непомерном самомнении, Ноа Берингер был типичным представителем нейрохирургической касты. Впрочем, многие коллеги ненавидели Берингера – не только за его экстравагантные методы, но и за его безрассудную дерзость. Всем этим коротышкам-евреям пристало быть ковбоями, Клинтами Иствудами в своих прериях. Нейрохирурги стояли на вершине хирургической иерархии, они закатывали глаза и с презрительными ухмылками косились на всяких там терапевтов, онкологов, флебологов и неврологов. Все прочие специалисты лежали у них под ногами, как дорожная пыль, – включая даже кардиохирургов. Ну, вынули сердце, ну, положили его в контейнер и отправили авиарейсом, и пришили к другому телу. Там можно совершить кучу ошибок – да что там ошибок, сердце можно даже уронить. А у нас одно неверное движение – и мозг умрет. Кардиохирург – он как Скотти[43] в приборно-агрегатном отсеке космического корабля, вечно потный, по локоть в машинном масле. А нейрохирурги – это вулканцы[44].
Но его сравнения, и Берингер это знал, устарели лет на сорок. Скотти больше не копался в ракетном двигателе, и большинство актеров из того сериала, должно быть, уже умерли (это просто чудо, что он умудрился опознать майку с Большим Лебовски, и то лишь благодаря подружке, у которой это был любимый фильм). Быть прискорбно оторванным от всего, кроме медицины, с того самого дня, как он попал в ее жернова, – вот цена его добросовестной работы в этой сфере и профессионального роста, а удовольствия были такими же скромными, как у любого обывателя, несмотря на все попытки прочитать последний бестселлер или «Нью-Йоркер», а не просто каждую неделю вынимать его из почтового ящика а потом, пролистав вечерком, выбрасывать в мусорное ведро, ничего путного оттуда не выудив, кроме публикаций Оливера Сакса или Атула Гаванде[45], потому что в основном страницы журнала были заполнены статьями, подписанными незапоминающимися именами модных авторов и новостями из мира, давно ставшего ему неведомым. Однажды утром, когда Берингер восседал на унитазе, «Нью-Йоркер» сообщил ему, что Джерри Браун вновь стал губернатором Калифорнии[46]. Ну надо же! Интересно, какие еще удивительные события прошли мимо него?
Перед операцией Берингер тщательно мылся, как того требовал древний ритуал: обе руки драил от локтя до кончиков пальцев, и отдельно каждый палец с четырех сторон, и каждый ноготь отчищал раз двадцать, и, пока грязная мыльная вода стекала в сливное отверстие, держал локти на весу, и т. д.
Он, хотя и любил порассказать о своих «писаниях», давно уже превозмог наивные иллюзии стать новым Оливером Саксом. Сочувствие было ему не чуждо, это правда, но конский хвостик на затылке и борода еще не делали его Саксом. А круглые очки не делали Лурией[47]. И экстравагантные приемы отнюдь не превращали его в гуманиста и врачевателя души, да он давно перестал выдавать себя за такового. Легкий флирт Берингера с загадочной концепцией мозга-души завершился после прочтения им пары статей. А когда ему в руки случайно попала книга на эту тему (новинки выходили каждый месяц), у Берингера голова и вовсе пошла кругом. Его интерес к вымышленной субстанции, известной под названием «человеческое сознание», естественным образом свелся к традиционному вместилищу оного. Берингера интересовали лишь проводимые им хирургические операции. Он мог назвать себя словом «солипсист»[48].
Берингер вошел в операционную, которую никто уже не называл анатомическим театром. Его анестезиолог Макардл, смешливая вульгарная шотландка, встречи с которой его всегда радовали, уже сделала свою работу: немец был без сознания. Ее сменили операционные медсестры и технолог – они взялись готовить пациента к операции: его накрыли простыней, сбрили ему брови и расположили его конечности так, чтобы не возникли никакие преграды для кровотока. Как это обычно бывало в марафонах Берингера, ассистент-невролог должен был отслеживать все риски «удержания в статичном положении», предупреждая случайное повреждение нервных или мышечных тканей пациента вне операционного поля. Берингер никак не мог вспомнить ни имя, ни должность ассистента: для него это был просто еще один член команды, очередной статист. Тем не менее место проведения операции все равно нельзя было назвать театром, так как здесь отсутствовали зрители. Единственным, кто не участвовал в сегодняшнем представлении Берингера и кому придется пропустить все самое интересное, был бесчувственно лежащий на столе немец, чью голову откинули назад и закрепили в нужном положении, а туловище прикрыли простыней. Кислород поступал в его легкие по трубке, засунутой в гортань; Берингеру предстояло аккуратно вторгнуться в его глотку, затем в полости носоглотки и клиновидные пазухи, чтобы не прибегать к интубации трахеи.
Однако вначале, и от одной этой мысли он ощутил прилив возбуждения, – о, наконец-то впрыснута необходимая доза адреналина! – Берингеру нужно было вскрыть глазницы пациента, высвободив его глазные яблоки.
Хирургу и не нужно было превращать операционную в театр, он же не собирался играть тут Гамлета, или Макбета, или Годо, или какого-то другого персонажа, обуреваемого сомнениями и раскаянием. Ему здесь не нужен был ни свидетель, ни
