Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому
— Никакого подозрения. Я убеждена, что это что нибудь загадочное. Ходит, роняет вещи и разговаривает…
— Сколько же их душ?
— Кого?
— Вот этих… призраков?! Привидений?
— А почем я знаю. Вероятно, одно.
— Но вы говорите — он разговаривает. Не может же он сам с собой разговаривать?
— А я не знаю. Вам лучше знать — может он, или не может.
Околоточный обладает чрезвычайно скудным запасом сведений из жизни обитателей потустороннего мира; но, как представитель власти, не хочет ударить лицом в грязь, и, поэтому, говорить чрезвычайно уверенно:
— Не может. Не иначе, как с соучастником. Ну, хорошо. Успокойтесь, сударыня. Мы разберем это дело и виновные понесут заслуженное наказание. Ваш адрес? Имею честь кла… Ты чего тут топчешься?
— Мать старуха померла.
— Подозрение на ко… Гм!.. Ну, и царство ей небесное. От чего померла?
— Бог знает. Ей уж годов сто будет. Три года, как не вставала. Теперь померла.
— А ты чего же смотрел? — тоскливо в сотый раз мямлит околоточный. — Ну, ладно. Подожди, сейчас. Вам что угодно? Потрудитесь снять котелок. Осторожнее, вы рукой в чернильницу попали. Что вам угодно?
— Скучно мне, господин околоточный.
— А вы бы меньше пили, так и не было бы скучно.
— Чудак человек, а от чего же я пью? От скуки ж!
— Вы Что ж… заявление какое пришли сделать? Прошу на меня не дышать!
— Пришел. Заявление. Заявлю вам, как представителю власти, что мне скучно! Почему нет никаких увеселений?
— Идите домой спать. Вот вам и увеселение.
— Вы думаете? Не желаю. Я хочу жить полной жизнью. Конечно, вы можете меня прогнать, но — куда же мне пойти? Если я пришел сюда, значит, больше некуда. Ах, г. околоточный! Русский человек носит в себе особую тоску.
— Будьте добры не мешать мне.
— Куда же я пойду? Чрезвычайно хочется каких нибудь увеселений.
— Ну… пойдите в кинематограф. Часа через два откроется.
— Мерси! Вот видите — дельный совет. Я знал, куда иду! Начальство — оно распорядится! Разрешите посидеть тут на диванчике, подождать открытия.
— Сидите. Только не шумите. Вам что, господин?
— Жена от меня ушла. Нельзя ли…
— А вы чего же смотрели?
— Ах, да разве за ними усмотришь? Спрашивается, чего ей недоставало?
— Да… Женщины народ загадочный. Все ищут такого, чего и на свете нет. Престранная публика. Подозрение на кого-нибудь имеете?
— Тут даже и подозрения никакого нет; сбежала с штабс-капитаном Перцовым.
— А вы чего же смотрели?
— А вот вы спросите. Приятелем моим считался, на биллиарде вместе играли и — на тебе!.. Подсидел.
— Да-а… В семейной жизни всегда нужно быть на чеку, — говорит устало околоточный, закуривая папиросу. — Можно вам предложить? Семейная жизнь это, как говорится, осаждаемая крепость. Женщины любят все романтичное, а мужья ходят по утрам простоволосые, в расхристанной рубашке и туфлях на босу ногу. А женщина лакированный ботфорт любит. Нравственная глубина не так ее интересует, как приятный блеск внеш… Тебе чего?
— Ну, вы еще заняты, так я себе немножечко, ваше благородие, подожду. Таки каждый человек должен ожидать, когда их высокоблагородие заняты. Вы уж, пожалуйста, не кричите…
— Да ты по какому делу?
— Маленькое себе дело. К моей жене заехала из Варшавы на минуточку свояченица, ну, так она имеет варшавское правожительство. Я говорю господину паспортисту…
— Хорошо. Зайдешь к трем часам, когда посвободнее будет. Вам чего, барышня? Не плачьте.
— Можно так делать? Говорил: «люблю, люблю», а теперь вытянул все, обобрал и ушел… Оставил, в чем мать родила.
— Кто такой?
— Приказчик от «Обонгу». Прямо-таки оставил, в чем мать родила.
— А вы чего же смотрели?
— Так если он говорил, что любит. Божился, крестился, землю ел. А теперь что я?.. В чем мать родила!
Это не более, как поэтическая метафора, потому что огромная шляпа на голове девицы никогда не позволила бы ей появиться в таком виде на этот горестный свет.
— Хорошо, — говорит околоточный. — Вы где в него влюбились? В нашем участке? Будьте покойны, — мы примем меры!
Пишущий эти строки долго сидит на потертом деревянном диванчике и любуется этим калейдоскопом кухарок, квартирантов, привидений, пьяных и обманутых мужей.
И вот, выждав свободную минуту, я встаю с диванчика и подхожу к обессиленному, отупевшему околоточному.
— Вам что угодно?
— Темы нет, г. околоточный.
— Какой темы?
— Для рассказа.
— А вы чего-же смотр… Да я-то тут причем, скажите пожалуйста!?
— Как, причем? Вы — полиция. Если привидения, пьяные и обманутые мужья вам «причем», то и тема вам «причем».
Околоточный трет голову.
— Вам тему?
— Тему.
— Для рассказа?
— Для рассказа.
— Гм… Подозрения ни на к… Ах, ты, Господи! Ну, мало ли тем… Ну, опишите, например, участок, посетителей. Вот вам и тема.
— Ну, вот и спасибо. Опишу. Я, ведь, знал, что, если вы обязаны смотреть за всем, то обязаны смотреть и за темами. Прощайте!
Вот — написал.
Одно из моих чудес
Чудеса можно делать из-за чего-нибудь: из-за голода, честолюбия, или из-за любви к женщине.
Всякое чудо такая трудная вещь, что просто так себе, для развлечения этим заниматься не стоит.
Однако, я совершил однажды чудо, не будучи движим ни честолюбием, ни голодом, ни страстью к женщине.
Для конторщика, служащего в учреждении, где бухгалтер здоровый, не старый еще мужчина, да при том и крепко сидящий на месте — для такого конторщика честолюбие — крепко запертые ворота.
Для голодного человека, совершающего во имя требования организма настоящие чудеса — я был слишком хорошо обеспечен теми шестьюдесятью рублями, которые ежемесячно вытягивал по частям вперед у сонного нерасторопного кассира.
А что касается женщин… Мое искреннее мнение, что они любят нас и без чудес. Наоборот, на всякое чудо, подвиг — они смотрят совершенно иными глазами, чем мы. Попробуйте достать любимой женщине, по ее желанию, несколько звезд с неба — она еще на вас же и напустится за это: она не знала, скажет она, что звезды вблизи такие огромные, безобразные и занимают места так много, что из-за них в комнате негде повернуться: «Удружил тоже! Нечего сказать… Заставь Вас Богу молиться, вы и лоб разобьете!..»
Во имя чего-же, во имя какого великого стимула совершил я то чудо, о котором хочу рассказать?
Да во имя лени!
Иногда по ночам невыносимая жажда терзает меня, но я не утоляю ее, потому что для этого нужно сбросить одеяло и подойти к стоящему на подоконнике графину с водой. Самое ненасытное честолюбие можно было бы удовлетворить, начав работать, как следует — я не желаю этого. Я лишался любви самых красивых милых женщин только потому, что не отвечал на письма, или валялся по целым вечерам на диван, вместо того, чтобы плестись на свидание.
Вот что такое моя лень. Ненасытная, она поглощает все — голод, женщин, карьеру.
Директор правления, уполномоченный вести дела нашего общества — Мигасов — наводил на меня холодный, тупой, длительный ужас.
Дела, которые поручались мне, плелись сзади всех, как старые искалеченные лошади, и я оттягивал всякую пустяковую работу до самого последнего момента.
Нельзя сказать, чтобы я наслаждался покоем в первые, сравнительно безопасные, моменты украденного времени. Все время передо мной стоял грозным видением будущий директорский выговор, но я тянул час за часом, бродил тоскующим взглядом по потолку, читал столбцы старой газеты, в которую были обернуты корешки порученных мне громадных бухгалтерских книг, высчитывал, сколько букв в слове «двадцативосьмимиллиметровый» и, вообще, развлекался как мог, вместо самого простого — исполнения порученной мне работы.
И все время тупая тоска сжимала мое сердце, тоска ожидания, что вот-вот грянет условный звонок из директорского кабинета, звонок, от которого сердце мое медленно переворачивалось и ползло вниз в холодное море предстоящего ужаса — и я должен буду с бьющимся взглядом предстать пред спокойные стальные глаза грозного директора.
— Готово?
— Что, Арсений Михайлович?
— То, что я просил.
— Н… не совсем. Я половину только сделал.
— Да? Очень жаль. Ну, Что ж делать. Дайте ту половину, которую вы сделали.
— Первую?
— Да.
— Я первой еще не сделал. Занялся было, второй…
— Э, черт! Ну, давайте вторую половину.
— Вторая… половина… не совсем… готова…
— Наполовину готова?
— Д… да… Кажется.
— Дайте четверть! Дайте восьмушку, но что-нибудь дайте-же, черт возьми!..
— Я вам… завтра… приготовлю…
В эту минуту я сам себе был жалок и противен. Директор с омерзением смотрел на мое растерянное, подобострастное лицо и говорил:
