Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
Тон Евгения, этот «хмаровский» наглый тон, больно поражал и сердил ее.
– Дурацкая философия, – уже раздражаясь, говорил Евгений. – Почему же эти деньги чужие, если они лежат в моем кармане? Ведь не из чужого кошелька они вытащены, – они выданы из казначейства с соблюдением всех законных формальностей. Попробуй-ка ты украсть, как ты выражаешься, сама увидишь, что это совсем не так просто.
– Что и говорить, – сказала Шаня, – воровать не всякий сумеет. Нагольского на это взять.
– И наконец, – досадливо краснея, говорил Евгений, – прошу тебя, Шаня, не забывать, что Нагольский, каков бы он ни был, наш будущий родственник, и я прошу тебя выражаться осторожнее. Это даже неделикатно с твоей стороны и не делает чести твоему воспитанию, если ты позволяешь себе так отзываться о нашем будущем родственнике.
– Жаль мне тебя, Женечка, – насмешливо сказала Шаня. Бледнея от злости, но стараясь сдержаться, Евгений спросил голосом, который ему казался ледяным, но был просто злой:
– Почему же тебе меня жаль?
С тем внешним спокойствием, которое иногда овладевало Шанею, когда она была очень зла или когда ей было очень трудно, Шаня отвечала:
– Потому и жаль, что ты обзаводишься такою роднёю.
– Ну, знаешь, – высокомерно сказал Евгений, – уж если мы, Хмаровы, принимаем Нагольского в нашу семью, то этим все сказано!
– Что сказано-то? – презрительно спросила Шаня.
– А то, что, значит, мы не верим всем этим гнусностям о нем.
– Напрасно не верите. Не хочется вам верить, – резко сказала Шаня.
Евгений покраснел. Он горячо говорил, волнуясь и дрожа:
– Да, не верим, потому что не имеем основания и не имеем права этим гнусностям верить.
Дрожащею рукою он налил в свой стакан белого вина и сразу выпил целый стакан. Шаня подумала: «Охота глотать такую кислятину!» Она сказала сердито:
– Все знают об его делах. Все, кого ни спроси.
– Мы живем не в разбойничьем государстве, – говорил Евгений. – Если бы Нагольский был таким, как ты его изображаешь, то что же дремлет правосудие?
Он посмотрел на Шаню победоносно. Шаня спокойно ответила:
– Правосудие всегда дремлет. У него на глазах повязка. А вот почему люди не тянут этого господина в суд, это уж у них надобно спросить.
Евгений убеждающим тоном заговорил:
– Пойми, что никому из порядочного общества не льстило бы родство или даже простое знакомство с уличенным вором.
– То-то вот, с уличенным. А пока не пойман – не вор? Так, что ли? – спрашивала Шаня.
– Ну, это у тебя прямо психопатия какая-то, – сердито отмахнувшись от Шани рукою, сказал Евгений.
Он неровною походкою, притопывая каблуками, заходил по рыжему, пыльному ковру. Шаня стояла у окна, – ей противно было сесть на кресло или на диван, – и невесело смотрела на Евгения. Он остановился перед Шанею и заговорил тоном наставника:
– Человек, себя уважающий, никогда не позволит себе обвинять других без достаточных…
Шаня перебила его.
– Да разве можно себя уважать! – запальчиво крикнула она.
– Отчего же нельзя? – с удивлением спросил Евгений, пожимая плечами.
– Себя! – говорила Шаня. – Себя уважать! Да ведь себя так хорошо знаешь, и сколько нехорошего сделал, и уважать! Какие зеленые глупости!
Евгений возразил с достоинством:
– Ты забываешь, что не все способны поступать дурно.
– Ну, это надо под стеклянным колпаком жить, чтобы ничего худого не делать, – спокойно возразила Шаня. – Уважают только чужих, далеких.
– А отца, мать? – спросил Евгений с таким видом, как будто подловил Шаню на чем-то несомненном, на что она не сумеет возразить.
– Вздор какой! – решительно сказала Шаня. – Отца, мать нельзя уважать, их можно только почитать. Уважать их иногда и не за что, – обыкновенные, слабые люди, и все их недостатки у детей перед глазами, – а все-таки к ним совсем особенное чувство.
Евгений пожал плечьми, презрительно усмехнулся и высокомерно сказал:
– Я положительно не понимаю, как же можно не уважать себя. Это значит – совсем потерять чувство собственного достоинства! Только низкие люди себя не уважают, какие-нибудь хамы.
Шаня досадливо спросила:
– Да зачем это надобно – себя уважать? Жалованья, что ли, больше дадут?
– Да, и жалованья больше дадут, – упрямо и тупо спорил Евгений.
– Ну! – недоверчиво протянула Шаня, призадумалась было, да вдруг захохотала. – Вот разве что так! Ну вот ты себя и уважай, как на службу поступишь, а мне жалованья не надобно.
Евгений спросил с обидою в звуке голоса:
– Ты, Шаня, и меня не уважаешь? Шаня пылко воскликнула:
– Ты – мой бог, я тебя обожаю. Я готова пожертвовать для тебя всем, отдать тебе всю мою жизнь, всю кровь мою по капельке для тебя из моего тела выточить. Ковриком под твоими ногами разостлаться готова, – наступи на мои плечи, топчи меня своими ногами.
В страстном порыве Шаня бросилась на колени перед Евгением и склонилась головою к его ногам. Евгений досадливо поморщился. Сказал:
– Ну зачем эти излишества! Было бы гораздо лучше, если бы ты со мною поменьше спорила и побольше верила мне.
– Я тебе верю, – говорила Шаня, прижимаясь к нему нежно, – но в тебе много чужого, во что ты сам не веришь, от чего ты сам откажешься. Ведь ты и сам видишь, что это за люди – Нагольские и Рябовы. Не равняешь же ты себя с каким-нибудь Нагольским!
Евгений самодовольно усмехнулся. Мысль, что он гораздо выше Нагольского, который всегда подавлял его своею развязностью и самоуверенностью, была приятна ему. Он сказал:
– Я с тобою отчасти согласен, Шаня, но живя в свете, надо кое на что закрывать глаза. Мария привыкла жить сравнительно широко. Нагольский ей нравится, у него всегда будут деньги, он очень ловок. А у нас так много расходов.
Шаня сказала с детскою важностью:
– Надобно сберегать что-нибудь на черный день. Евгений возразил с гримасою презрения:
– Это – такое мещанство: копеечку к копеечке прикладывать. Пусть этим твой отец занимается, а мы, Хмаровы, к этому не привыкли.
Глава тридцать третья
Однажды вечером, после театра, Евгений с товарищами был в ресторане. Заняли отдельный кабинет. В ожидании заказанного ужина пили водку и закусывали.
В соседнем кабинете ужинали Манугина, Зина Анилина со своим Крахмальчиком, Маруся Каракова, несколько актеров и два местных литератора. Манугина сегодня играла в неприятной для нее пьесе, и хотя премьера и она сама имели большой успех у публики, все же настроение Манугиной было подавленное. Она говорила:
– Мне было бы приятнее, если бы меня освистали за участие в этом балагане. Но нашей ужасной публике вот именно это и надо.
Настроение Манугиной передавалось и ее собеседникам. Беседа плохо клеилась.
Разговор студентов за стеною становился все более шумным. Манугина вслушалась вдруг и сказала:
– Тихо! Будем подслушивать. Я слышала сейчас там за стеною знакомое имя и хочу послушать, в чем дело.
– Подло, – сказал молодой актер Крахмальчик. – Дурная русская привычка – подслушивать.
Он уже давно не был основательно пьян, не бил свою Зину и потому чувствовал себя необычайно благородным. Поглядывая украдкой в исчерченное множеством царапин зеркало, он думал, что сегодня он похож на молодого испанского гранда, и жалел, что не носит усов и эспаньолки.
Маруся Каракова поглядела на него, усмехнулась и сказала:
– Не благородно, но зато интересно.
Зина Анилина молчала, сидя на диване у той стены, за которою слышались голоса студентов, смеялась беззвучно и поблескивала злыми глазками. Она всегда подслушивала разговоры Крахмальчика с дамами и теперь уже начала подслушивать, не дожидаясь общего согласия.
Немножко, для вида, поспорили и согласились. Только актер Бенгальский, дюжий молодец, ворчал:
– Ничего нет хуже – чужого секрета. Знаешь, а сказать никому нельзя.
– Студентики собрались, – шептал Крахмальчик. – По тембру голоса слышно, что все отборные белоподкладочники, реакционный, несимпатичный элемент.
Актер Крахмал ьчик никогда не упускал случая показать, что он имеет вполне определенные убеждения.
Из-за дверей доносился чей-то сюсюкающий, хвастливый голос:
– Вчера мы здорово выпили с князем Борькой и с бароном Сашкой. И Фогелыинель с нами был. Очень было весело.
– Что это за птица – Фогелыинель? – спрашивал Нагольский.
– О, перед ним блестящая карьера! – завистливо отвечал чей-то молодой голос.
– А сегодня он будет? – спросил кто-то.
– Обещал, – отвечал тот же завистливый голос.
– Ас кем он теперь в связи?
– У него теперь Дина Мит, из «Олимпии».
– Невредная девочка.
