Булат Окуджава - Бедный Авросимов
Но Дуняша все глядела на Авросимова и так вот, не сводя с него глаз, и вышла прочь, и исчезла за дверью.
Пора было и ко сну отправляться.
- Она на меня так глядит, - сказал ротмистр, - что все во мне переворачивается. Верите ли, иногда даже думаю: да пропади всё! ан нет, утром-то и отойдешь...
- А вы не удерживайте себя, - сказал Авросимов. - Уж ежели она именно вам улыбку шлет, чего же ждать?..
- Что вы, господин Авросимов, - засмеялся ротмистр, - у нее жених...
- Да черт с ним, с женихом! - выпалил наш герой. - Да вы его на конюшню! Чтоб он знал...
- Это невозможно, сударь, - изумленно сказал Слепцов. - Это не в моих правилах.
Они разбудили уснувшего в своем кресле подпоручика, и все трое медленно отправились по коридору.
Представьте себе длинный коридор. Одна его стена глухая, увешанная картинами, писанными маслом, в золоченых рамах, из которых выглядывали тусклые физиономии ротмистровых предков; по другой стене - две двери, ведущие в комнаты, предназначенные нашим гостям: первая - Авросимову, вторая подпоручику, а сам ротмистр намеревался устроиться в дальней, венчавшей коридор.
Сон у подпоручика как сдуло, ибо, привыкший к казематам крепости, он никак прийти в себя не мог от благ, выпавших на его долю, когда ни цепей, ни охраны, а сытость и любовь.
- Вы не сомневайтесь в моей порядочности, - сказал ему ротмистр. - Я, конечно, связан присягой и приказом, но что касается моего дома - здесь вы можете чувствовать себя вполне свободно. Уж как могу, я стараюсь облегчить вашу участь, вы это, надеюсь, видите...
Подпоручик, тронутый всем этим, горячо благодарил доброго хозяина и вошел в свою комнату.
Авросимов также, в свою очередь, поблагодарил хозяина за хлеб-соль да ночлег.
- Вот моя комната, - сказал ему ротмистр. - Так уж коли что, не стесняйтесь меня будить, - и отправился, не найдя для нашего героя ни одного ласкового слова.
Авросимов неловко хлопнул дверью и огляделся. Комната была невелика, но уютна. Большое окно смотрело в зимний сад, озаренный новой луной. От нее пятно лежало на паркете. По стенам темнели картины, старинное кресло, обращенное к окну, словно приглашало утонуть в нем. Кровать была широкая, и Авросимов тотчас вспомнил гостиницу и недавнее свое приключение. Он уселся в кресло. Оно продавилось, зазвенело под ним, закачалось.
И тут же возник, пронзительней, чем раньше, уже знакомый зов, и серая невероятная ночная птица бесшумно снизилась и повисла над головой нашего героя, принеся с собой тревогу.
За стеной отчетливо кашлянул подпоручик. Скрипнула половица раз, другой, и уже пошел скрип, не переставая. Заикин метался по комнате.
Авросимов скинул сюртук, чтобы легче дышать в душно натопленном доме, и английский пистолет хлестнул его рукоятью по коленке. А надобно вам сказать, что великолепное сие оружие, с помощью которого мы сокращаем свой и без того короткий век, покоилось в суконном кармашке, специально сооруженном нашим героем с таким расчетом, чтобы сей кармашек приходился как раз слева под мышкой, тем самым всегда скрытый просторным сюртуком. Что побуждало Авросимова так удобно приспособить оружие, он, верно, и сам не знал. Скорее всего, была это для него обольстительная заморская игрушка, одно обладание которой возвышало в собственных глазах, ибо он и представить себе не мог реальных возможностей сего пистолета, предпочитая наказывать обидчика, да и то в крайнем случае, руками, по-медвежьи.
А зов не умолкал, а, напротив, усиливался. Кто призывал к себе нашего героя? Кто это там, где-то, на него надеялся? Чья обессиленная душа, запутавшись в сомнениях и страхе, нуждалась в нем так отчаянно и горячо? И вот пистолет английский, блеснувший под луной, легко в ладонь улегся, и все тело нашего героя напряглось как бы перед прыжком, и уже не было ни усталости, ни хмеля, а лишь учащенное дыхание - предвестье безумств.
Скрип половиц прекратился. Подпоручик, видимо, улегся наконец, бедный. Зато из коридора послышались новые шаги, тихие и вкрадчивые. Кто-то шел осторожно, словно опасаясь расплескать воду. "Дуняша!" - мелькнуло в голове нашего героя.
"Руфь умылась, намастила себя благовониями и надела нарядные одежды, а потом отправилась в поле..."
"Я Руфь, раба твоя, простри крыло свое на рабу твою..."
Авросимов распахнул дверь. Испуганное лицо Дуняши возникло перед ним. В белой руке она высоко держала свечу. Страх ее пропал, едва увидела она нашего героя. Она улыбнулась, и два зубочка ее передних будто поддразнили Авросимова. "Нет, нет", - покачала она головой.
- Голубушка моя, - зашептал он с болью, - я зла тебе не желаю... Я тебя выкуплю, вот крест святой...
- Господь с вами, - рассердилась она, - да зачем мне ваш выкуп? Пустите, барин... - и снова улыбнулась, показывая два зубочка. - Вы своих лучше выкупайте, а нам не надобно...
"Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня?.."
И Дуняша медленно, словно в церковь, прошествовала по коридору и, отворив дверь в комнату ротмистра, скрылась за ней.
И снова наступила тишина.
"Нет, господин мой, я жена, скорбящая духом..."
Авросимов воротился к себе, понимая, что отныне сну не бывать. Неслышимые в коридоре, снова явственно заскрипели в соседней комнате половицы. И вдруг наш герой различил в стене дверь, которой раньше и не заметил. Он нащупал ручку и потянул. Дверь поддалась со скрипом. Половицы смолкли.
- Кто здесь? - тихо спросил пленный.
Что было ответить ему? Ах, стон твой напрасен, напрасен, ибо ты пока еще вольная птица и крылья твои не связаны, не перебиты.
- Это вы? - удивился Заикин, различив в темноте неясную фигуру нашего героя. - Что вам угодно, сударь? Вы следите за мной совсем уже бессовестно...
На это наш герой не смог ничего возразить. Он молча прошел к креслу и уселся.
- Вы пользуетесь тем, что я пленник и не могу проучить вас, - продолжал меж тем Заикин, но в голосе его было уже недоумение и даже сочувствие, ибо лицо нашего героя, освещенное луной, являло такую скорбь, такое нечеловеческое страдание, что у всякого порядочного и не лишенного чувств человека сердце не могло не дрогнуть.
А бедный подпоручик, как вы, вероятно, успели уже заметить, как раз относился к категории людей порядочных и добросердечных, а посему, превозмогая собственные несчастья, он подсел к Авросимову, чтобы поинтересоваться, что же с ним приключилось, а может быть, и облегчить страдания.
- Сударь, - произнес наконец наш герой, - не корите меня понапрасну. Я действительно в полном расстройстве, и мне нужно было увидеть хоть одну живую душу. Клянусь вам, что я случайно обнаружил эту дверь и, услыхав, что вы не спите, пришел к вам. Но не с просьбой о помощи рискнул я совершить сей шаг; никто помочь мне не в силах, но, зная, что вам и самому крайне тяжело, я питаю надежду хоть в малой мере облегчить ваши страдания.
Подпоручик выслушал это признание с крайним удивлением, но произнесено оно было с такой искренностью, обстановка была так невероятна, что не поверить ему было нельзя.
"Дуняша, чем доказать благородство свое?.."
- Сударь, - продолжал Авросимов, - перед самым отъездом сюда я имел случай встретиться с Павлом Ивановичем, - при этих словах подпоручик стремительно прикрыл лицо руками. - Не буду клясться вам, что я разделяю ваши взгляды, сударь, даже больше того, скажу вам, что полковника Пестеля я с первых дней невзлюбил как злодея, а нынче хоть и нет у меня к нему ненависти, но продолжаю его считать виновником наших с вами бед и несчастий...
- Вы заблуждаетесь, - глухо произнес подпоручик из-под ладоней. - Сейчас легко обвинять человека, который ни о чем другом и не думал, как о благе человечества... Но продолжайте, сударь, я слушаю вас.
- Я видел, как он поник головою при упоминании о своей рукописи, - с тоскою прошептал Авросимов. - Ведь ежели ее найдут и его мысли о цареубийстве подтвердятся, головы ему не сносить.
Тут произошло нечто чудесное: подпоручик вдруг словно принял целительных капель, словно окунулся в живую воду и вышел из нее обновленным и бодрым. Освещенное луной лицо его было прекрасно, большие глаза сверкали.
- Послушайте, - сказал он вдохновенно, - да вы чушь говорите! Пестель страдал от несовершенств общества так же, как и мы все, как и вы... Да уж вы позвольте мне всю правду вам говорить... Только вы этого не осознаете, а он осознал. При чем цареубийство, сударь? Россия отстала от Европы на пятьдесят лет, она от этого несчастна, и это не Пестелем придумано. Да при чем тут цареубийство?! Теперь, ежели все это свершилось бы, графу Татищеву многого пришлось бы лишиться, и генералу Чернышеву, и великому князю, и всему следственному Комитету, и всем губернаторам, сударь, и сенату, всем, всем... А уж о государе и говорить нечего. Вы понимаете? Им всем, всем, вы понимаете? Так как же им не безумствовать? Ведь что могло случиться! А цареубийство в Русской Правде и не поминается...
- А хорошо ли это? - воскликнул наш герой. - Обществу угрожать?
