Гайто Газданов - Ночные дороги
Я думал обо всем этом, когда увидел однажды днем, весной, в одном из центральных кварталов Парижа, страшное лицо человека, которое я знал - и его появление именно здесь удивило меня. Это был большой и толстый мужчина, страдавший жестокой формой водянки; голова его представляла из себя огромный, точно налитый желтоватой жидкостью шар, лицо было настолько опухшим, что черты его как-то терялись, глаза казались крохотными, и он походил больше на чудовище из тяжелого сна, чем на живого человека. Я видел его несколько лет подряд, он всегда проходил по улице Сен-Жак, недалеко от русской библиотеки, в Латинском квартале, где я жил. И вдруг я встретил его на тихой улице, параллельной большим бульварам и почти пустынной в дневные часы. Я остановился и посмотрел ему вслед, в сотый раз внутренне и непонятно страдал за него, за его тяжелую и, по-видимому, доставлявшую ему мучения походку. Когда он, наконец, скрылся за углом и я пошел дальше, то первой женщиной, которую я увидел перед собой, оказалась Алиса.
Она шла по тротуару прямо на меня, очень хорошо одетая, сильно накрашенная, ведя на натянутом ремешке вычурно и безобразно остриженную собаку средних размеров. Алиса была так же прекрасна издалека, как обычно, но мне показалось, что в ее походке не было прежней великолепной гибкости, которую я знал. Когда я приблизился к ней вплотную, я заметил, что глаза ее как будто несколько потускнели; но все это, я думаю, было бы неуловимо для человека, который раньше не знал и не помнил ее, как я.
- Здравствуй, Алиса, - сказал я.
- Здравствуй, миленький, - ответила она своим медленным голосом с коротким звуковым оживлением в нем, для нее обычно нехарактерным. - Искренне рада тебя видеть. Что ты поделываешь? Я так давно тебя не видала.
- У меня все по-прежнему, - сказал я. - Что-нибудь выпьешь?
Мы вошли с ней в кафе.
- Твою собаку зовут Боби? - спросил я.
- Да, я его назвала так, но теперь его зовут Дик.
И она объяснила мне, что назвала собаку Боби, но тот, кто его подарил, настаивает на имени "Дик". "Хорошо, пускай будет Дик, не все ли мне равно?"
- Что ты делаешь?
- Я теперь артистка.
- Артистка? - сказал я с изумлением. - Скажи, пожалуйста, в какой области?
- Я в музик-холле, - она произносила: "музик-аль".
- Что же ты там делаешь?
- Немного танцую.
- Голая?
- Нет, как ты можешь думать?.. Носятся такие маленькие штучки на...
- Да, я понимаю. Хорошо зарабатываешь?
- О, дело не в этом, артисты - люди почти бескорыстные, что там...
- Да. А старик - что он делает?
- Не знаю, какие-то коммерческие предприятия.
- Расскажи мне, что с тобой случилось с того времени, когда мы расстались, - сказал я. - Ты знаешь, что меня интересует все, что тебя касается.
Она рассказала. Вначале она довольствовалась случайными клиентами, которых она выбирала, потом переменила несколько постоянных - более или менее постоянных - покровителей. Она объясняла эти перемены тем, что ни один из ее покровителей ей не нравился, но мне показалось, что это неправда.
- Скажи мне правду, - сказал я. - Ты знаешь, что мне ты все можешь сказать, это редкий для тебя случай быть откровенной.
- Хорошо, - сказала она. - Так вот, я не хочу от тебя это скрывать. Это вызывает у меня отвращение.
- Что "это"?
- Спать с мужчиной. Меня это совершенно не интересует.
- А твой старик?
- Это другое дело. Я тебе объясню.
И она рассказала, что ее теперешний покровитель - пожилой и больной человек: - Ему многого не нужно, и потом, он не совсем нормальный.
- Как ненормальный? Почему?
Она сидела, положив локти на стол, прямо глядя на меня своими прекрасными, спокойными глазами, и говорила о том, как ее "друг" впадает каждый раз, когда ее видит, в бессильное и тихое исступление.
- Он всегда говорит: какая греза! Ты - королева грез. Ты понимаешь - он за эти грезы деньгами платит. И потом еще говорит "томление", и потом "опьянение обладанием" и всякую другую хреновину. Но насчет результатов это другое дело, удается один раз из четырех.
- По крайней мере, он не требователен.
- Это да, - с оживлением сказала Алиса, - я за это его и ценю. Если бы он был, как другие, это было бы не надолго.
Она жила теперь в хорошей квартире недалеко от бульвара Инвалидов, у нее были кое-какие деньги, иногда она ездила за город со своим покровителем на автомобиле, и вообще, казалось бы, у нее было все, чтобы чувствовать себя счастливой. Но она не была счастлива, ее ничто не интересовало. Она пыталась читать, как она мне сказала, - и я вспомнил Флобера, которого я приносил Ральди для нее, - но книги ей казались скучными. - Как длинно! Как длинно! говорила она. - Он мне описывает, как мужчина встретил женщину и как они любили друг друга, потом он с ней спит, и это тянется триста страниц. Ну, а дальше что? И он говорит, что воздух был прозрачный, и что на ней было платье с цветком, и что она ему говорила, и они вспоминают целую кучу разных вещей. В конце концов, она спит с другим, а он терзается, как это там написано, а потом едет путешествовать, встречает ее опять через три года, и она понимает, что никого никогда не любила, кроме него. Ну, скажи, пожалуйста, разве это не злоупотребление доверием?
- Это он тебе дал книгу?
- Да, конечно. Но он дохнет от удовольствия, читая это. Она рассказывала мне о своей жизни, и, по мере того
как она говорила, мне начинало казаться, что в ее судьбе есть несомненный и последовательный смысл. В те времена, когда я впервые увидел ее у Ральди, Ральди сумела возбудить в ней - по-видимому, рассказами о своем прежнем великолепии - желание новой и роскошной жизни, и это было, я полагаю, самое сильное чувство, когда-либо появлявшееся у Алисы. Поэтому она бросила Ральди, и ей тогда действительно хотелось хорошей квартиры, автомобиля, платьев и мехов. Но это желание было случайно и нехарактерно для нее; у нее вообще не было желаний.
- Я бы хотела спокойно лежать, и чтобы никто мне не надоедал с опьянением и томлением и еще чем-нибудь.
Казалось, творческое усилие, которое вызвало из небытия ее существование, создало это совершенное тело и прекрасное лицо - и исчерпало себя, и на долю Алисы, кроме этого, не выпало ничего: ни желаний, ни страстей, ни даже намерений. То, что в других вызывало волнение, или нетерпеливое ожидание, или жажду, ее оставляло равнодушной. Книги, развлечения, кинематограф - все это только утомляло ее. Это ее спокойное отвращение ко всему, что могло бы ее интересовать, заставило мне сказать ей:
- Получается впечатление, что ты просто падаль, Алиса, ты меня извинишь, если я, может быть, немного преувеличиваю. Есть ли у тебя кто-нибудь?
- Но ты же знаешь - старик.
- Нет, другой, которого ты любишь, без которого не можешь жить?
- Никого я не люблю, только этого мне не хватало, - сказала она, - у меня есть дружок, но я с ним не сплю, это ни меня, ни его не интересует.
- Тебя - понятно, но его? Это ненормально.
- Нет, для него это нормально. Он музыкант, он так хорошо играет на рояли! Он только педераст, это его работа. Так что, ты понимаешь, женщины для него... Но мне он очень нравится, он страшно милый.
- Странный друг! - сказал я. - Впрочем, если он тебе подходит...
- О, да. Ему ничего от меня не нужно, он играет разные мотивы, нам так хорошо с ним вдвоем.
- Ты знаешь, что Ральди умерла? - спросил я без перехода.
Ее спокойное, прекрасное лицо осталось неподвижным.
- Да, была даже статья в газете, я ее прочла.
- И это не произвело на тебя никакого впечатления?
- Она была старая.
- Да, ты, например, до этого возраста не доживешь. Она вдруг сморщилась, глаза ее - в первый раз за все
это время - изменили свое выражение.
- Что с тобой?
- Я плохо себя чувствую, - сказала она, глядя в сторону. - Ты ничего не заметил?
- Да, мне показалось, что...
- Я провела три месяца в санатории, - сказала она, - из-за легких. Я быстро устаю, у меня нет сил.
- Ну и что же?
- Так вот, я не знаю, как это кончится.
- Но это же ясно.
- Ах, нет, я не хочу, не хочу, ты понимаешь? Я еще не начинала жить.
- Тебе так хочется жить? Для чего? Для твоего старика, или маленького педераста, или, может быть, для чтения и музыки?
Она молчала.
- Ты помнишь, - сказал я почти шепотом, с внезапно охватившей меня злобой, - вечер в кафе, когда я с тобой говорил о Ральди? Если все-таки в твоей судьбе какая-то справедливость, Алиса, ты не находишь? Я видел, как она умирала, она была одна, и у нее не было ни копейки. Это тебе следовало быть рядом с ней. Но ты никогда не зашла ее повидать, насколько я знаю.
Она закрыла лицо руками, и я вдруг заметил, что у нее влажные от слез пальцы.
И тогда мне стало ее жаль - с такой же внезапностью, с какой несколько секунд тому назад я ощутил злобу. Я почувствовал позднее раскаяние: в самом деле, что можно было требовать от Алисы, от этой бедной красавицы с пленкой идиотизма в прекрасных глазах, и от убогого ее существования между старым и сентиментальным дураком, который ей говорил такие же убогие слова об опьянении и томлении, и ее другом, пассивным педерастом, маленьким музыкантом? Мне стало стыдно своего раздражения, я взял одну из ее горячих рук и сказал:
