Лариса Миллер - Золотая симфония
А, может, махнуть на Алтай? Но почему на Алтай? Ведь я боюсь высоты и не люблю горы. Решено: Алтай. Когда вся наша компания вышла из поезда Москва - Барнаул, лил дождь, который не прекращался целых две недели. Это было настоящее стихийное бедствие. Обезумевшие реки с диким грохотом несли свои мутные воды. Штампы, сплошные штампы. Ну как ещё описать бешеный Чулышман, над которым мы шли по склону холма. То есть, шли все, кроме меня. Я ползла на полусогнутых. Кто-то нёс мой рюкзак, кто-то крепко держал за руку. Кто-то проводил со мной на ходу психотерапевтический сеанс. Спасибо всем, не давшим мне пропасть в трудную минуту. Однако алтайское путешествие почти целиком состояло из подобных минут. Разверзлись хляби земные и небесные. Вода была всюду - сверху и снизу. Горы походили на тучи, тучи на горы. Реку мы узнавали по грохоту. Однажды, подойдя к притоку Чулышмана, через который нам надлежало переправиться, мы увидели жуткую сцену: пастухи и присланный им в помощь милиционер пытались перегнать на другой берег стадо яков. Бедных животных, не желающих лезть в ревущие, клокочущие воды, загоняли туда силой. На них орали, их били кнутом, в них швыряли камни. Они пытались убежать, но их ловили и гнали в реку. До сих пор не могу забыть огромные полные тоски и ужаса глаза беспомощных яков, которых стремительно уносила река. Только у молодых и крепких хватало сил бороться со стихией. Остальные были обречены. Милиционер объяснил нам, что начальство, учтя обстоятельства, спустило им некую процентную норму. Так что потери запланированы.
Переправившись на другой берег, мы, конечно же, снова оказались под дождём и по щиколотку в воде. Хлюпая давно промокшими сапогами, добрели до одинокой избы и попросились погреться. Лучше бы мы этого не делали. Нет ничего хуже, чем после тепла и уюта, тарелки манной каши с малиновым вареньем и двух стаканов горячего чая, снова влезать в мокрые сапоги и пускаться в путь, не сулящий радости. " А не рвануть ли нам во Фрунзе?", - предложил кто-то из нашей команды, - там, говорят, жара сорок градусов". Прекрасная идея. Пожалуй, так мы и поступим. Хорошенького помаленечку. Но нам не удалось осуществить свой дерзкий план. Выйдя утром из палатки, мы чуть не упали от неожиданности: в чистом небе светило солнце. Это было 16-го августа, в твой день рождения. Мы развели гигантский костер, сварили огромную кастрюлю киселя из брикетов и подарили тебе букет полевых цветов. Нет ничего глупее, чем дарить цветы в чистом поле. Но что поделаешь, если ничего, кроме бутылки вина, у нас для подарка не было.
Именинное настроение, возникшее по причине хорошей погоды и твоего дня рождения, не покидало нас ни на следующий день, ни через день. Оно не покинуло бы нас и дальше, если бы не случайно подслушанный на почте междугородний разговор с Москвой. Почта находилась в живописном окружённом горами посёлке, куда мы зашли, чтоб пополнить свои запасы и отправить весточки в Москву. Выглядела почта совсем по-домашнему - светёлка с чисто вымытыми полами и тюлевыми занавесками на окнах. Переступив порог, мы увидели румяную девушку, которая выполняла все функции сразу: продавала почтовые принадлежности, принимала телеграммы и служила телефонисткой. Мы попытались купить у неё открытки, но поняли, что она нас в упор не видит, прислушиваясь к хриплому мужскому голосу, доносившемуся из телефонной будки. Оглянувшись, мы увидели молодых ребят, с которыми три недели назад садились в поезд Москва - Барнаул. Тогда их было пятеро. Сейчас трое. Двое, как мы поняли из телефонного разговора, утонули, когда перевернулся плот, на котором они пытались сплавиться по бешеному Чулышману. Об этом сбивчиво, с дрожью в голосе говорил кому-то (родителям погибших? Своим близким? Друзьям?) низкорослый паренёк - тот, что тогда на платформе поразил меня своей причудливой тирольского вида шляпой с пером. Серые, осунувшиеся, заросшие густой щетиной лица ребят, их воспалённо-красные глаза и страшная новость, которую выкрикивал по телефону один из них, абсолютно не вязались с безмятежно ясным днём, тишиной посёлка и тюлевыми занавесками на окнах. Прислушиваясь к разговору, я снова вспомнила ревущую реку и полные тоски глаза гибнущих яков.
Снова туман. Но уже не мещёрский, а соловецкий. Он настиг нас на реке на полпути к Анзерам - заповедному острову, куда диких туристов старались не пускать. В обход всех правил нам удалось договориться с местными рыбаками, чтоб они ночью перевезли нас - человек пятнадцать дикарей - на остров в своей моторке. Мужики были в сильном подпитии, но трезвых не нашлось. К тому же путь предстоял недолгий и хорошо им знакомый. Однако на середине пути случилось непредвиденное: на море спустился туман да к тому же заглох мотор. "Всё. Приехали", - сообщил один из наших проводников в наступившей тишине. "А бензин?", - поинтересовался кто-то. "Нет бензина. Не взяли". "Что же делать?" "Что делать - грести. Но теперь дольше будет". Рыбаки налегли на вёсла. "Давай, молодёжь, запевай, а то больно тихо стало". Кто-то из пассажиров затянул "Дубинушку". Но набиравшая силу песня была прервана лаконичным и уже знакомым: "Всё. Приехали". "А теперь что?" "Как что - туман. Суши вёсла. Всё равно ни хера не видно". Мужики завели между собой тихую ленивую беседу: "Вот так Федора прошлый год унесло, помнишь?" "Ага" "Тоже туман накрыл и всё. Вроде близко, а ни х-- не видать". "А ракетница?", - спросил один. "Что - ракетница? Может, забыл, а, может, отсырела", - отозвался другой. "А мы взяли?" "Я не брал. А ты?" "Да на кой она мне. Я её отродясь не беру" Мы напряжённо прислушивались к беседе. "Что теперь будет?", - робко спросил кто-то из пассажиров. "Что будет? Унесёт в открытое море и с концами". "Как это - с концами?", -переспросила я, вцепившись в скамейку. "Ну, может, о валуны разобьёт. Здесь же валуны кругом - не подберёшься. Есть только одно место, где подплыть можно. Да поди - найди его в тумане. Вот прошлый год Федька...". Меня била мелкая дрожь. И куда нас, дураков, занесло? Дома сын маленький. Разве мы имеем право пропасть в открытом море или разбиться о валуны? "Есть у кого-нибудь поблизости карта?", - спросил ты. Нашли карту и компас. Ты сел за руль, кто-то взялся за весла, и лодка поплыла в неизвестность. "Господи, наставь на путь истинный, помоги нам выбраться. Я больше никогда...", - мысленно молилась я, не зная, что пообещать. И вдруг резкий толчок. У меня упало сердце. Но, увидев просветленные лица проводников, я мгновенно поняла - остров. Вот когда до меня дошёл истинный смысл ликующего вопля мореплавателей, о которых я так любила читать в детстве: "ЗЕМЛЯ-Я-Я". "Земля, земля", - твердила я, ступая на скользкие мшистые камни. Сам остров, прогулки по нему, скит, путь обратно - всё сегодня покрыто туманом. Зато я с редкой ясностью помню туман, закрывший от нас Анзеры, бессрочное пребывание в лодке с заглохшим мотором, пугающую тишину, эсхатологическую беседу пьяненьких мужичков, свой ужас, надежду, молитву и наконец внезапный толчок и береговые камни, которые хотелось целовать и поливать счастливыми слезами.
Куда теперь? Пожалуй, в Закарпатье. Ведь именно там я испытала особенно острое чувство восторга от пребывания в новых, доселе неведомых краях, казавшихся нам почти заграницей: шикарный, хоть и не очень ухоженный Львов, напоминающий старого, обнищавшего, но всё ещё гордого аристократа; тесные, средневековые, весьма живописные, игрушечные города Мукачев, Ужгород, Хуст; окруженная зелёными горами турбаза в Ясенях, где весёлый инструктор каждое утро будил постояльцев одной и той же песней: "Ой, Маричка, чичери, чичери, чичери, расчеши мя кучери, кучери, кучери...". Но главное горы, которые в отличие от суровых и сумрачных алтайских, ласкали взгляд зелёными склонами, ублажали слух звуками пастушьей длиннющей трубы марицы и перезвоном овечьих колокольчиков, угощали белым и нежным овечьим сыром, звали остаться, рухнуть в траву и всё забыть. Правда, не всегда они были столь уж гостеприимны. Однажды мы долго не могли выбраться из зарослей колючего, исколовшего нам ноги можжевельника, встречи с которым я тем не менее была очень рада, поскольку незадолго перед этим впервые прочла строки Заболоцкого: "Можжевеловый куст, можжевеловый куст,/ Остывающий лепет изменчивых уст,/ Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,/ Проколовший меня смертоносной иглой!" Цитируя эту строфу, я тот час же вспомнила строки другого поэта: "Пой о том, как ты земную / Боль, и соль, и желчь пила, / Как входила в плоть живую/ Смертоносная игла". Почему - игла, да еще смертоносная? Потому, наверное, что поэт жаждет остроты чувств, предельного, даже запредельного их проявления. А запредельное всегда за пределами жизни. Ведь недаром говорят: "умереть от счастья, умирать со смеху, устать смертельно". Не смертоносная игла страшит поэта, а её отсутствие. Нечувствительность, тупое безразличие - вот, где таится погибель его. "Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих", - сказано в Библии.
