Дмитрий Савицкий - Ниоткуда с любовью
На какой-то момент на меня навалилась жуткая, тонн в двадцать, тоска. Что я Гекубе? Серо-голубые глаза, ямочки на щеках, мягкие, чуть раздвинутые губы, крепкая шея, вырез платья, в который срываешься без всяких надежд на спасение, этот чудный акцент и взмывающие интонации - при чем здесь я? Был курьезный эпизод, ты помнишь? Здоровенный убийца, первый в веренице последовавших, задирал меня на драку. Официантка подмигивала. Я по-идиотски улыбался... Ты морщила лоб. Мы пошли с ним на кухню, но повар с огромным тесаком загородил нам путь. До меня стало доходить, что это ГБ, что ты же иностранка, что мы говорим пятьдесят на пятьдесят на франко-рюс-английском.
"Слушай, кореш, - наконец сообразил я,- я не по вашему департаменту, я за Москвой не числюсь..."
Узел развязался мгновенно. Гора мышц пригласила меня выпить. Я изобразил легкую тошноту. Мы вернулись в зал. То, что было под соседним столиком, выглядело теперь как банальный портфель с деревянным магнитофоном. Официантка подмигивала не зря. "В чем дело?" - спросила ты. "Говори по-английски,попросил я.- Они приняли меня за валютчика". - "Я не сообразила, что они собираются тебя бить, - сказала ты. - Почему ты мне ничего не сказал? Я умею драться!"
Золотце мое, никакому международному обмену не подлежащее! Ты собиралась драться на моей стороне против этих коммандос? Ах, я не знал, мы бы общипали их, как курят! Я бы одолжил у повара тесак. Нам бы дали одну камеру на двоих до конца жизни, и все проблемы сразу бы устроились. Как мне сказать тебе, что...
"А ты не бойся, - сказала ты, - я, знаешь, люблю смелых мальчиков..."
* * *
В такси, целуя твою горячую шею - "Ну вот, началось", - смеялась ты, - я больше всего боялся, что у меня с тобой ничего не выйдет. Кретин, уговаривал я сам себя, не думай об этом, думай о других органах, об органах безопасности... Черная волга висела у нас на хвосте, таксист нервничал, ядовитые чернила рекламы - ГОССТРАХ - текли на черный снежок. Аббревиатура страховки выглядела формулой жизни. "Шеф, - попросил я, - нельзя ли нам оторваться?" Вместо ответа он тормознул, и черная волга остановилась рядом. Он выскочил и уж, ей-Богу, совсем истерично гаркнул: "Тут, товарищи, у меня беглецы, понимаете... Нельзя ли, говорят, оторваться..." Старый хрен, в предкремационном уже периоде, а всё еще дергался! Госстрах его заел. "Езжайте", - был ответ из машины. И все дела. "Скотина ты, шеф, - поблагодарил я его, - останови у булочной.. Лбом надо в церкви об пол стучать, а не товарищам..."
В Питере есть отличные глухие проходняшки. Я проволок тебя через туннель высококачественной тьмы, затянул в обшарпанный подъезд - три тени, одна за другой, промелькнули за грязными стеклами. Мы пережидали, прижавшись к раскаленной батарее. Я распахнул твою шубу, я поотрывал пуговицы своей. Я обнимал тебя и стучал зубами. Ты была сплошной ожог. Мои страхи рассеивались, я звенел, как натянутая струна.
Хлопнула дверь машины. Взвыл кот. Мы выскользнули из подъезда и, задевая крыльями стеклянные кусты, пролетели дворик, завернули за угол, миновали тлеющую помойку и, наконец, впорхнули в кислый парадник. "Пятый этаж налево", - бубнил я. "Не зажигай свет", - посоветовала ты. Я боролся с дверью, стараясь понять, на сколько обормотов закрыт замок. Она лязгнула, жалкая питерская дверь, и защелкнула нас навеки.
* * *
Помнишь эту лишь луной освещенную квартиру? Крест окна лежал на полу. Ты нашла подсвечник, щелкнула зажигалкой. Мы наспех обследовали двухкомнатный сезам. Актриска жила хорошо. "Шик...- сказала ты,- мне бы так в Париже..." Ты исчезла в ванной, вернулась с выстиранными колготками, ловко накрутила их на батарею. "Можешь помочь?" - спросила ты, подставляя согнутую шею. Я отцепил застежку молнии от цепочки. "Тебе не холодно?" - платье твое полетело в угол. Мы протанцевали к еще не раскупоренной постели. Простыни гремели, как жесть. "Это все, что у тебя есть?" - немного преждевременно пошутила ты.
Но ни слова больше о той ночи, ни слова. Je reserve ca pour moi meme.
* * *
Меня разбудил стук в дверь. Было темно. К испуганным часам прилипло полвосьмого. Мы заснули лишь час назад. Я накинул твою шубу, подошел к двери. "Кто там?" - "Из ЖЭКа,- был ответ, - маляры, открывай..." Я до сих пор благодарен комитету госбезопасности за то, что большую часть ночи нас не беспокоили. Но какая липа! Маляры! Красить двери! На рассвете... В дверь ухнуло плечо. Еще раз. Видимо, все те же мородовороты с новыми инструкциями. Я вернулся в спальню. Ты сидела, щурясь, завернутая в одеяло. Я снял со стены изрядно ржавое мачете, судя по всему подаренное актрисе кубинскими поклонниками; рукоять была обмотана кожей, вернулся к трещавшей двери. "Открывай!" - рычали маляры. "А пошли вы на..." - ответствовал я в унисон.
И тут вмешался женский голос. С хорошо темперированной стервозностью, сразу карабкаясь на верхнюю октаву: "Ах, б-а-а-а-а-а-н-диты! Это что ж это творится! Да я сейчас милицию вызову..."
Милейшая ведьма-соседка спасла нас: звякнуло ведро, мокро шлепнула кисть, провела полосу, запахло олифой. И то дело, пусть подправят дверь служительницы Мельпомены...
Я прихватил мачете в постель. Мы проспали до полудня.
* * *
Зимой в Летнем саду голорукие богини и бугристые герои закрыты ящиками. Молоденький офицер шептал что- то на ухо румяной десятикласснице. Пара длиннолягих девчушек с перекинутыми через плечо фигурками хихикала, оглядываясь на нас. Мы стояли под деревом, все еще занятые соединением различных частей тела.
Как много крови сразу бежит в этих пограничных областях! Как меняется дневной свет, когда выныриваешь из обморока горячего на морозе поцелуя... Как значительны эти мелкие чепуховины, участвующие в скольжении руки: пуговицы, бретельки, складки белья...
Мои ноги дрожали, да и ты ослабла: мы долили себя до дневной нормы в какой-то крошечной забегаловке. Лето было жаркое той зимой. Домик Петра Первого был распахнут для просушки. Детские велосипедные звоночки были развешены в потном воздухе. Старый онанист загораживался партийной газетой от заголившейся ноги сдобной девки. То бишь наоборот: подсматривал маленьким глазом из-за передовицы: "Прогрессивное значение обратной стороны Луны в деле освобождения народов Африки".
У тебя потрескались губы; я объелся твоей помады; тело давно уже не имело веса - ни личного, ни общественного, - лишь зудело и горело всей кожей да жаловалось, что ее мало, чтобы залепить тебя всю со всех сторон.
Жирная листва кипела. Толпа цветастых цыганок налетела на нас. Одна из них, с маленьким сухоньким личиком, уже уволакивала тебя в сторону, три других - золотой блеск колец, серебряный - монист, взлетающие рукава - гарпии! накинулись на меня, жертву взаимно разделенной любви...
"Молодой, красивый, позолоти ручку, всю правду, ах, скажу", - пела умненькая красотка, сверкала глазищами, давила меня грудями, вдавливала в своих товарок...
Ох, я боялся лишь одного: сглаза. Разозлишь смуглянку, шепнет она сухонькими губками заветное словцо, и нечем будет
укреплять дружбу между народами...
Я опустил руку в карман. Там хрустело.
"Дай красненькую, - пела цыганка,- красненькая у тебя не здесь..."
И правда, красненькая была у меня в нагрудном кармане. Я вынул ее и показал.
"Не жалей говна, - схватила она меня за руку, - твою тайну открою..." Народ останавливался возле нас, советовал вызвать роту красноармейцев, цитировал уголовный кодекс, щелкал фотокамерами. Краем глаза я видел, как ты обороняешься, крутанулся, да не тут-то было: одна из бестий дергала меня за волосы, другая прицеливалась к браслету моих часов, а третья, цепляясь, щурила глаз:
"Неее веришь? Молоком детей моих клянусь! Такую правду скажу!" - и, к моему удивлению, из прорези блузки она вытащила маленькую сморщенную грудь и, сдавив ее, брызнула мне в лицо.
Я обалдело оттирался рукавом, десятка моя исчезла в складках ее юбок.
"Не бойся,- теперь уже улыбалась она, - правда твоя не трудная: ебаться будешь..."
И с гортанными криками, взмывами, смехом они свалили.
Ты помнишь? Я подошел к тебе, ты отделалась трешником да пустой, загипнотизировавшей их пачкой житана.
"Знаешь, - сказал я, - мое будущее?" Народ все еще не расходился. Ты смотрела на меня, как это часто бывало с тобой, вне всякого контекста, не отсюда, размыто и в то же время пристально вглядываясь.
"Карменка сказала, что мы опять будем..."
Мы хохотали, обнявшись, мы куда-то шли, мухи делали дыры в воздухе осуществленного социализма, на скамейке сидела банда подпольных поэтов.
"Элиот здесь бы не выжил",- сказал Кривулин; "А Оден и того подавно, загнулся бы", - добавил Охапкин. "Нам нужно ставить памятники, хотя бы потому, что мы не спились", - закончил Кузьминский.
Блеснула Нева. Катер отчаливал на Острова. Молоденький матросик придержал канат, мы прыгнули, речной ветер ударил в лицо...
У меня есть фотография на обложку: ты сидишь на корме в белом пиджачке с Блошиного рынка, летит красный платочек, летят твои волосы - откинув голову, ты пьешь теплую водку из горлышка, забыв про протокол... На снимке отлично вышла всегда студеная невская волна и Петропавловка с золотым шпилем; небо было удивительно чистое в тот день.
