Павел Лукницкий - Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы)
Мы начали говорить о работе...
В этот долгий разговор - как сравнения, как уподобления, как образы попадали и другие, мелкие, не развивающиеся дальше темы...
Смысл ее слов о моей работе:
Есть два пути для биографа: одна биография - идеализирующая поэта (может быть, так и нужно писать биографию поэта?). Так - И. Анненский.
После его смерти была "блестящая статья" в "Аполлоне" Пунина - о значении Анненского, статья общего характера... Потом - статья Николая Степановича. Но биографией его никто не занялся... И только через 16 лет В. Кривич собрался, наконец, написать биографию... Конечно, время упущено... Это - во-первых; а во-вторых, несомненно заведомое умалчивание Кривичем одних фактов, искажение других... Кроме того, В. Кривич плохо знает отца, плохо его себе представляет, не умеет пользоваться материалами...
В биографии В. Кривич говорит об И. Анненском, главным образом, как об учителе, директоре, чиновнике... Поздравительные адреса при его отъездах при перемене службы развертываются В. Кривичем в длинный свиток... А главное, конечно, - время упущено. И. Анненский появляется в этой биографии идеализированным. Облик его искажен... Но, может быть, так и лучше? Может быть, найдутся сторонники именно такой биографии. Представьте себе, что Лева через 20 лет стал бы писать биографию Н. С. ... Материалов он не имел бы... Кроме того вмешивал бы в биографию свои детские, к тому времени вдобавок искаженные воспоминания... В написанной им биографии говорилось бы о шкурах, которые Николай Степанович привез из Африки, о том, что отец его был путешественником, излагались бы все анекдоты (теперь их много). И между прочим - говорилось бы о том, что он был большой поэт... и т. д. и т. д. (АА развивала эту мысль. Я оставляю это незаписанным - тут легко напутать.)
"Вы - избрали другой путь. Вы решили собрать в с е... Даже весь вор, какой примешивается к имени человека... Это путь более совершенный, но и более ответственный... Вы не должны забывать: эта биография, составляемая Вами, - является, может быть, тягчайшим обвинительным актом... Вы должны разобраться в каждой мелочи, пройти сквозь весь этот сор... и только пройдя сквозь него, Вы можете создавать п о д л и н н ы й облик Николая Степановича...
Та биография - более шаткая. Ту легко поколебать. Представьте себе, что через три года кто-нибудь скажет про Анненского: "Да, все это так, но он был картежник"... И кто защитит его тогда от такого обвинения?.. Фраза, пущенная, может быть, просто со злым умыслом, может разрушить всю биографию... А если фразу такую бросят Вам про Николая Степановича, - Вы сможете ответить: "Картежник?.. Карты?.. Да, карты были, но они занимали вот т а к о е место в его жизни. Они имели т а к о е значение". И у Вас есть доказательства. И любое неправедное мнение Вы можете опровергнуть.
Но чтобы создать такую биографию, Вы должны непрестанно думать о ней, все время перечитывать и произведения Николая Степановича, и все материалы; погрузиться с головой в них... Вот почему я боюсь ваших "сводок"... То, что уже написано, - входит в сознание, как некий фундамент, как некая сделанная работа... К ней Вы перестаете относиться критически...
И тут Вы можете и сузить, и сделать ошибки... Сейчас, я думаю, "сводки" преждевременны. Материал еще недостаточно спаян и освещен внутренним светом, чтоб можно было его плавно излагать. "Написано - значит, так и есть"..."
Дальше АА говорила о своем отношении к этой работе... Если раньше весной - она, делая эту работу, думала о том, что должна ее делать потому, что это ее долг; то теперь (с лета, с того времени, как она начала заниматься Бодлером и стала много о работе думать) - она искренне увлечена этой работой. Она ее делает уже и просто потому, что это ей интересно... Она поняла, что создание такой биографии - это такое же произведение искусства... Что - здесь такое же творчество как и во всем остальном. А уже по этому самому - эта работа требует к себе максимально серьезного отношения.. Здесь должны присутствовать и неослабное внимание, и упорство, и энергия, и максимально критическое отношение...
Мы говорили долго... Когда в 10 часов пришел Пунин и удивленно взглянул на нас, оживленных, АА как-то сразу запнулась, как бы оглянувшись на свое увлечение разговором, рассмеялась и сказала: "Я даже охрипла - столько сейчас говорила...".
Вскоре после прихода Пунина я ушел домой.
Но еще до прихода Пунина, даже до разговора, было несколько моментов, которые я хочу записать.
Во-первых, как-то вскользь говорилось о материальном положении Шилейко и Пунина. Шилейко сейчас будет зарабатывать много - к зиме рублей до 200 в месяц. Так что он будет совершенно обеспечен.
"Вы понимаете, что одинокому человеку, который тратит только на себя, это должно хватать..." И совсем тихо, как бы про себя, АА промолвила: "Я ведь у него денег не беру". Сейчас же, как бы спохватившись в том, что она проговорилась, АА быстро заговорила о другом... Да, АА денег у Шилейко не берет. И не только не берет... Я не помню, записано ли это у меня в дневнике, - я знаю, что АА сама посылала весной деньги Шилейке в Москву. (Я читал письмо Шилейко, где он благодарит АА за материальную помощь.)
Я говорю: "Неужели Пунин получает только 36 рублей?".
АА ответила: "Ну, это - в одном месте, а у него ведь несколько служб... Со всех-то он больше получает!.."
Я не знаю - сколько, но знаю, что Пунин почти бедствует.
К теме о злоязычии Шилейко...
Его злоязычие доходит до того, что "намекает" АА по поводу полученного ею письма с адресом: "Марсово Поле", что АА находится в могилах жертв революции. Потому что какое же еще жилище есть на Марсовом Поле?
Был разговор - в котором участвовал и Пунин - О Гумилеве, о возможности или о невозможности его издать и т. д.
Происходил он в спальне. Между двумя кроватями Пунин поставил ломберный стол. Сидел за ним, писал статью. Мы вошли в комнату, АА села на кровать, я облокотился на спинку кровати... Вошла Аннушка. Пунин послал ее купить на ужин маринованную селедку и две груши: одну для АА, другую для Иринки.
На днях получено жалованье...
(Между прочим, Шилейко тоже получил жалованье и сегодня устраивает у себя пьянство. Когда АА уходила из Мр. дв., там на столе стояла солидная батарея бутылок. У него соберутся его приятели - ученые, профессора. АА по этому случаю сегодня ночует в Ш. д.)
По какому-то поводу я спросил АА об отношении Николая Степановича к Гойе и Штуку... "Душенька, разве можно ставить рядом эти имена! Вы не должны забывать, что Штук... очень плох, и его нельзя упоминать вместе с Гойей..."
И ответила, что больше других Николай Степанович, пожалуй, любил Делякруа.
Когда АА принесла в столовую свои листочки с работой по Н. С., развернула их... - то обнаружила исчезновение двух экземпляров "Огненного столпа". Стала искать. Не нашла. Решила, что потеряла их, когда ехала в трамвае сюда" жалела их - они именные и, кроме того, на них нанесены все ее соображения о стихах Николая Степановича. Я хотел искать еще. Но тут уже Ахматова остановила меня, сказав, что ничего плохого не случилось, - важно только что они не пропали. А в трамвае их кто-нибудь найдет, будет читать, и это уже оправдание потери. Но еще больше АА искала книжку Виньи - которую я достал ей из библиотеки. О ней очень беспокоилась, говоря, что если потеряется эта книжка - то это ей будет очень неприятно, потому что эта книга чужая. Когда теряется своя вещь - это совершенно незначительно. И очень всегда неприятно потерять чужую вещь.
Я дал АА читать дневник мой - остальное... АА прочла и, кажется, осталась довольной тем, что я не записывают всяких ее "улыбок" и прочих "глупостей"...
Я за столом в столовой дал ей две подаренные его фотографии. АА положила их рядом, смотрела на них. Наклонилась. Потом неожиданно протянула их мне: "Не хочу надписывать сегодня...".
Сегодня АА вернула мне книги В. Гюго и Банвилля.
Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации того-то, был инициатором в том-то и т. д.
АА очень серьезно заговорила, что нельзя говорить о том, что организаторские способности появились у Н. С. после революции. Они были и раньше - всегда. Вспомнить только о Цехе, об Академии, об "Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей... Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских способностей до революции были неблагоприятны ("Пойти к министру народного просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!"), а во-вторых, до революции у Николая Степановича не было материальных побуждений ко всяким таким начинаниям... После революции - условия изменились. Это раз. И второе - все эти студии были предметом заработка для впервые нуждавшегося, обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были единственной возможностью - чтобы не умереть с голоду.
