Алексей Плещеев - Стихотворения и проза
— Ты слишком встревожен, Андрей, ты не помнишь себя… Это все не поможет… У нас с тобой есть одно только средство…
Он не выдержал… Мысль, не досказанная Машей, вызвала на глаза его слезы, и, бросившись перед ней на колени, он с отчаянием воскликнул:
— Я не уступлю тебя никому, моя Маша! Никому, никогда!
— Полно… успокойся, — шептала Маша, сама глотая слезы и прижимая голову его к груди своей.
Приникнув лицом к коленям ее, он несколько минут оставался недвижим. Дыхание сперлось от слез в груди его. Он не в состоянии был сказать слова.
Наконец он встал, отер лицо свое и, стараясь казаться спокойнее, произнес:
— Прости меня, ради бога, друг мой! Вместо того чтоб успокоить тебя, подать тебе совет, я еще больше навожу на тебя тоску своим малодушием, своим ребячеством… видно, я годен на словах только проповедовать твердость…
В дрожащем голосе Шатрова еще слышались следы слез.
— Нет, Андрей, я знаю, я убеждена, что ты не отступишь и на деле от тех правил, которые внушал мне… Если нужно будет, ты сумеешь отказаться от меня. Ты поймешь, что я должна пожертвовать нашим счастьем — счастью отца.
— Не говори ты мне этого, Маша, молю тебя ради всего, что для тебя дорого; мы найдем средство… добудем денег…
— Гдеe
— Я обегаю весь город.
— И нигде, не найдешь. Деньги не ничтожные; кто даст, кто поверит намe
— Бог поможет…
— Стоим ли мы того, Андрейe
— Он с теми, кто сильно любит…
— Но мы должны быть ко всему готовы, Андрей… До срока осталась неделя, и если мы не найдем денег…
— Найдем, найдем, может быть брат пришлет…
— Так скоро нельзя ждать, ревизор должен быть через десять дней.
— Не теряй надежды до последней минуты, Маша! Авось все устроится.
Разговор их был прерван приходом отца. Увидев покрасневшие от слез глаза Маши и волнение на лице Шатрова, старик понял, что им все известно. В первый раз еще увидел он дочь свою убитую горем, и сердце его болезненно защемило. Думая ее успокоить, он принялся шутить:
— Ну, что вы тут, аe Никак горевать вздумали; не сметь у меня, ни, ни!.. Видно, вам вздору натолковали, а вы и взаправду поверили, это все шутка, слышите…
— Полно, отец, — сказала Маша. — Не обманывай нас. Вместе мы, может быть, лучше придумаем что-нибудь.
— Что придумыватьe Нечего. Я тебе говорю, ничего не будет. Его превосходительство пошутили.
— Ты считаешь меня ребенком, отец, не имеющим ни капли твердости, и боишься высказать предо мной правду…
— Ну вот! Дурачок ты эдакий. Говорят тебе, нет тут ничего такого. А хоть бы и случилось что… все господь бог посылает, он же и выручает, коли на него надеяться будешь; только надейся, вот что! Не унывай только. Ну, отдадут под суд. Ну что жe Мало разве под судом находится и безвиннее насe Может, и оправдаюсь; а не оправдаюсь, так места лишусь, вот и все. Ну что жe С вами жить буду; дадите отцу-старику приют да хлеба кусок.
Хотя старик, говоря эти слова, старался придать своему голосу тон беззаботности, но это не удавалось. Видно, и самому ему тяжело стало, наконец, играть эту комедию, потому что, потолковав еще несколько минут, он отправился к себе. Вскоре ушел и Шатров.
Оставшись одна, Маша пошла взглянуть, что делает отец. Дверь в его комнату была заперта. Она приложила к ней ухо, и до нее достиг шопот молитвы, прерываемой земными поклонами и порою всхлипываньем…
VIIIНапрасно Шатров бросался во все стороны, чтобы найти денег. Только советами да соболезнованиями угощали его те, к кому он прибегал. Напрасно ломал он себе голову, изыскивая других способов помочь беде. Выхода не представлялось никакого. Он похудел в эти дни. Мрачное чувство отчаяния, овладевшее им при мысли, что ему придется отказаться от Маши и видеть ее за существом, ненавистным ей, могло сравниться только с тем разве, что должен испытывать человек, которого хоронят заживо, который слышит, как заколачивают крышку гроба, и не может пошевельнуться. И в самом деле, он чувствовал, что присутствует при похоронах своего счастья, лучших надежд своих. Назначенный срок между тем приближался. Оставалось только два дня. Подгонялов не являлся в дом казначея и ждал, с полным убеждением, что его не минуют. Он уж успел пронюхать, что Шатров не добыл денег, и потому видел себя близким к предположенной цели. Его не обманули ожидания…
В понедельник ждали ревизора, а в субботу было назначено Тупицыным последнее, окончательное свидетельствование суммы, после которого казначей уже не мог рассчитывать на снисхождение начальника.
В четверг вечером Маша вошла в комнату отца. Ему нездоровилось. Он не выходил целый день и сидел в покойном кресле. Перед ним на столе открыта была какая-то церковная книга в кожаном переплете с медными застежками.
— Я к тебе, отец! — сказала Маша, стараясь сообщить более твердости голосу, изменявшему ей.
— Что, Машуточка, скажешьe Что, родная мояe — отвечал старик, повернувшись к ней лицом.
— Я пришла сказать тебе о своем решении.
— О каком это об решении, голубчик мойe
— Подгонялов был у нас как-то без тебя, сватался за меня… Я ему дала слово.
Старик, взволнованный этими словами дочери, быстро отодвинулся на своем кресле.
— Что ты, что ты, Маша, господь с тобой! В здравом ли ты рассудкеe Как это слово далаe.. Я не знаю… ты это шутишь, что лиe
— Нет, отец, не шучу, я решилась твердо.
— Какe Как решиласьe А Андрей-то Борисыч, ты что это, Машенькаe
— Андрей… что жe Погорюет, погорюет, да и забудет.
— Да полно, Маша, как забудет… Он такой хороший человек, учил тебя и все… Да и сама ты его крепко любишь, не знаю я развеe
— Мало ли что! Обживусь и к Подгонялову привыкну.
— Ни, ни, ни, Машуточка! На это и благословения моего тебе не будет.
— Это нужно, необходимо нужно, отец. Я тебе говорю, что я слово дала, а изменять слову, ты сам знаешь, грешно.
— А разве Андрею Борисычу слова не даноe Ты это не так что-то говоришь, Маша.
— Он согласен, чтоб я взяла назад свое слово.
— Машенька, голубчик, душенька!.. (Старик сделал было движение, чтобы встать, но Маша удержала его и села у ног его на шкатулку, которую выдвинула из-под стола.) Я знаю, я вижу, родная ты моя, это ты для меня… Это Подгонялов нашим горем пользуется и склонил тебя, что вот, мол, для отца…
— Ну что ж, если и так… разве я не дочь тебеe Разве бог послал бы мне счастье, если б я отдала тебя на погибельe
— Да какая же тут погибель, Машенькаe
— Перестань, теперь незачем хитрить; ты видишь сам, что это не шутки Тупицына; так не шутят. Он гадкий человек. Посмотри на себя в зеркало, ведь ты в эти дни совсем другой стал; тебя истомила кручина, а ты говоришь, что ничего. Ведь нам неоткуда ждать спасенья…
— Ну что ж, ну, под суд! Так лучше в каторгу пойду, а твоего века загубить не дам Подгонялову. Ведь ты не любишь его, не любишь, аe.. Я знаю…
— Живи не так, как хочется, а так, как бог велит.
— Так разве бог велит родную дочь, детище свое, на жертву отдатьe Ни, ни, и не думай, Машуточка!
— Я решилась, отец, я тебе сказала. Чем же ты меня на жертву отдаешьe Я сама иду за Подгонялова, не ты принуждаешь. Сначала, я сама знаю, мне тяжело будет, горько, ну, а потом привыкну… Господь меня поддержит; не одна я не по любви выхожу. Многие из-за богатства и без всякой нужды идут.
— Да он не под пару тебе. Ты у меня не алчная на деньги была. Я не чужой тебе, знаю, какова ты есть.
— Я только долг свой исполняю; так господь велел. "Чти отца твоего…"
— А ты думаешь, мне лучше, что ли, будет, чем под суд-то итти, смотреть, как старый муж твой век заедает. Нет, Машуточка, я такого греха на душу и брать не хочу. Ведь он старик, Маша; ведь он в отцы тебе потрафит.
— Ну что ж, пускай любит меня, как отец… как ты любишь…
Она поднесла руку его к губам своим, потом, встав с места, сказала твердо:
— Дело кончено. Я должна быть его женой, хоть бы ты и не дал своего согласия. Я решилась.
И вышла из комнаты отца.
Разговор с дочерью лег камнем на душу старика. Мысль, что он будет причиной несчастия дочери, которою он жил и дышал, которую любил так, как только способна была любить душа его, дочери, которая одна в целом мире любила его, — мысль эта терзала, мучила, рвала бедное старое сердце. Он не сомкнул глаз во всю эту ночь. Образ дочери, бледной и заплаканной, то и дело стоял перед ним, и внутренний голос шептал ему: "Ты убил ее, ты сгубил ее молодые годы". Он вскакивал с кровати, зажигал свечу и принимался ходить по комнате, то молча, то рассуждая сам с собой, задавая себе вопросы и отвечая на них. Порой он бросался вдруг на колени и молил, чтобы бог вразумил его, чтобы не допустил дочь его до страшной жертвы.
— На заклание веду агнца; на заклание, — шептал он про себя. — Взмилуйся надо мною, господи! Спаси ее, мою ненаглядную, мое сокровище.
