Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Тут князь дал наставление Колосову насчет того положения, в которое должно быть поставлено земство, дабы «принцип крови не потерпел ущерба». Колосов, слушая старческий лепет, утверждал, что он «будет действовать, твердо памятуя отеческое благословение именитого старца».
Опять сцена. Опять пришлось лезть за платками.
— Я, право, жалею, князь, — заметил, помолчав, Колосов, — что сказал вам о Стрекалове. Не расстроил ли я вас?
— Ничего, ничего… — бодрился старик.
— Да здесь и душно, князь… накурили… Не угодно ли к жене, она так всегда рада вас видеть.
— Отдохну… душно… благодарю… пойду… — лепетал бедный старик. — Надежда Алексеевна прелестна, мой милый Александр Андреевич, только не позволяет мне ухаживать… хе-хе-хе, — оскалился князь.
— Э, князь! С вашим умом всякая женщина будет рада, когда вы станете ухаживать.
Князю понравился комплимент. Он улыбнулся, как-то бессмысленно выпятив нижнюю губу, и заметил:
— Стариков нынче не любят… хе-хе-хе… Не любят, мой милый, — шутил старик, нетвердыми шагами уходя, опираясь на плечо Колосова, из кабинета.
Рыбаков едва удерживался от смеха.
— Добрый старикашка, — сказал Колосов, возвращаясь к Рыбакову, — но только…
И Александр Андреевич вместо окончания показал на лоб и медленно постучал пальцами по столу.
— Есть грех!.. — смеялся Рыбаков.
— Ну-с, батюшка, так как же насчет затруднений? а? — подсел к Рыбакову Колосов. — Теперь вы убедились, что старикашка за меня?.. Выберут, что ли, Стрекалова?
— Бог весть. Интригует он, мне это весьма коротко известно, и его шансы не меньше ваших…
— Вы думаете? — искоса поглядел на гостя Колосов, желая прочесть на лице, врет он или говорит правду.
Но лицо маленького белокурого человека было, по обыкновению, застлано тем светски-добродушным выражением, сквозь которое, как сквозь туман, ничего не видать…
— Думаю и даже, как нейтральное лицо, сам заручился четырьмя голосишками; знаете ли, приятно, когда найдешь людей тебе сочувствующих… ну, и подыскал…
— Для кого же? — быстро спросил Колосов…
— Да для того, — тихо улыбался Рыбаков, — кто это беспокойное дело об опеке кончит…
— Афанасий Яковлевич!.. И не стыдно? Да разве я день с вами знаком?.. разве я не уважаю вас как честнейшего человека? Разве я не понимаю, как неприятны эти глупые дрязги?..
— Не в том дело, — перебил его Рыбаков, — что вы понимаете и уважаете, — улыбался Рыбаков. — Вы и прежде уважали меня, а делу ход было дали…
— Но ведь вы знали… недоразумения…
— Именно мне и хотелось бы отклонить эти недоразумения…
— Даю слово, что дело задержится. Сироты хоть и жаловались, но дело у меня… Теперь я его задержу, а после мы его направим согласно с вашим мнением.
— Верно ли?
— Эх, Фома неверный… А мои векселя?
— Это точно, их у меня много…
— Так, значит, вы за меня?
— За кого же?..
Почтенные приятели еще несколько времени беседовали «по душе» и кончили свое дело к обоюдному удовольствию. Колосов обещал уговорить сирот, а в случае если не послушают, то принять более действительные меры, а Рыбаков, скупивший на всякий случай колосовские векселя, обещал «подарить Александру Андреевичу четыре голоса и пятый свой» и возвратить половину векселей, если сироты «умудрятся», и другую половину, если Колосовым впоследствии подряды по земству будут сданы Рыбакову, Эта сделка велась самым элегантным и даже задушевным образом. У обоих названных джентльменов никаких злодейских чувств не проявлялось, и они решили это дело так элегантно, мягко и нежно, что со стороны казалось, будто они оказывают сиротам такое одолжение, после которого остается только несказанно благодарить их. Слушая этих милых, порядочных людей и внимая задушевности их разговора, перспектива такого ласкового и изящного ограбления казалась настолько заманчивой, что всякий, с ужасом отскакивающий от немытого нищего, протягивающего руку за вашими часами в глухом переулке, с удовольствием, кажется, обратился бы к названным джентльменам с покорнейшей просьбой: обчистить его самым изящным образом и притом — что тоже имеет свою прелесть — на самом законном основании. Так это было мило.
Обед удался как нельзя лучше; вина были тонкие. Князю то и дело подливали икему; он млел и не спускал глаз с Надежды Алексеевны, а Рыбаков, с аппетитом поедая вкусные блюда и запивая их букетистыми винами, мысленно улыбался, припоминая, что он кушает не стерлядь и не рябчики, а дворянские денежки. «Голова у него башковатая! — мечтал маленький толстый обжора в антрактах между блюдами и взглядывал на амфитриона не без некоторого уважения. — Умеет, бестия, жить!..»
Обед прошел весело, и все подпили. Даже у Колосова засоловели глаза. Старик растаял и даже шептал: «Ah, si la vieillesse pouvait»[35], — за что Колосова сделала строгую гримаску, а Колосов шутя отвечал, что такие старики, как князь, заткнут за пояс нынешнюю тщедушную молодежь.
— Все князья Вяткины издавна славились долговечностью… — прибавил Александр Андреевич.
— Да… наш род издавна отличался крепостью… Вы не поверите, прелестная Надежда Алексеевна, что это были за крепыши… Куда нынешним!
— Верю, князь… Вы сами из крепких! — подшутила Колосова.
— Древний, древний род! — с уважением отнесся Рыбаков, смакуя шампанское.
— Гедиминовичи… Мы Гедиминовичи… Но только ныне нас, Гедиминовичей…
Старик не окончил фразы, но на его посоловевшем лице пробежала горькая улыбка, докончившая недосказанную фразу…
— Что ж Гедиминовичей?.. — улыбалась Колосова.
— Не всегда ценят… Не всегда, Надежда Алексеевна…
После обеда все пошли на балкон, пили чай и кофе и вели разговоры, обличавшие самое благодушное настроение. Князь забыл «меры» и говорил о природе не без сентиментальности:
— Ведь вот, хоть бы этот цветок… цветет и вянет… Грустно!..
Колосов согласился, что «грустно, даже больше — обидно», и вовсе некстати заметил нараспев, перевирая Лермонтова:
— Есть много непонятного в созвучье сил живых…
Даже Рыбаков — и тот трепал свое откормленное брюшко не без умиления и ударился в поэзию, рассказывая об Италии, о дивной, благословенной Италии:
— Боже, как там хорошо!..
Надежда Алексеевна дремала под этот поэтический сумбур.
Часов в десять гости разъехались, и Колосов ушел в свой кабинет. Там он еще долго сидел, потягивая дорогой херес, и был в том приятном расположении духа, которое находит на человека, наконец уверенного, что он скоро достигнет вожделенной цели. Взвесив все шансы и сообразив все обстоятельства, он пришел к убеждению, что все идет как по маслу и что предводительство с председательством уживутся, как самые лучшие друзья. Он благодушно, очень благодушно вздохнул от легкого сердца и не без глубокого религиозного чувства шепнул, осенив себя медленно и истово крестным знамением:
— Слава тебе, господи, слава тебе!
Был первый час ночи. В
