Всё и сразу - Марко Миссироли
Мы хохочем.
– А как насчет на двадцать лет моложе?
– Да на кой нам быть на двадцать лет моложе?
Конец сентября, я на двадцать лет моложе, стою на платформе в Римини, со мной Леле, и мы вот-вот сядем на электричку до Болоньи, поскольку завтра начинаются занятия в универе. Третий курс.
У нас по чемодану плюс еще один чемодан с постельным бельем, мамиными котлетами и соусами. Он, как это всегда бывало в начале учебного года, провожает нас до платформы.
– Берегите себя, вы оба, – говорит, когда мы садимся в вагон.
Поезд трогается, мы глядим на него из окна, а он стоит, машет рукой, в которой зажаты ключи от машины. На двадцать лет моложе: что я тогда мог ему сказать, что?
– Что ты его любишь, – говорит Биби. – Вот что еще можно сказать отцу. – Она подстраивается под мой темп и ухитряется держать его от пьяцца Кавур до моста Тиберия. Потом сбивается, и я перехожу на обычный широкий шаг. Мы с ней завели привычку ходить от Ина Каза к морю через центр, а возвращаться парком.
– Хотелось сказать ему, что во мне есть кое-что и от него. – Мы входим в Борго Сан-Джулиано. – Кое-что из того, что он мне дал.
– Но ведь он и так это понимал.
– Почем мне знать, что он там себе понимал.
– Разумеется, понимал.
– Ну да, понимал, что я совершенно другой.
– Как и все дети.
– В плохом смысле, – ухмыляюсь я.
– В плохом?
– Ага. Яблочко, укатившееся от яблони.
Биби кутается в шарф:
– Давай, пошли.
Она ускоряет шаг, почти бежит, и я, пытаясь угнаться за ней, вдруг понимаю, что гнетущие мысли потихоньку улетучиваются, она это тоже чувствует и к концу Борго уже улыбается, довольная, что смогла разогнать мою хандру. Мы выходим к Площади на воде[43], где нет больше ни беседок, ни скамеек, лишь отражение моста Тиберия с его арками, которые выглядят сейчас наполовину утопленными цилиндрами. Морозный воздух сразу начинает щипать щеки, и Биби наконец сбавляет ход:
– Тем более что нам, девчонкам, как раз плохие парни и нравятся.
Не взглянуть на карты, перед тем как выйти из-за стола на вилле с тремя торчащими дымоходами в Ковиньяно: а вдруг там, как на блюдечке, оказались бы пара, две пары, тройка.
Поутру объявляется дон Паоло, укутанный, будто на Северный полюс: капюшон, перчатки, шарф натянут по самый нос, одни брови видны. Пригладив их, он давит на кнопку звонка и терпеливо ждет у ворот, под яростными порывами трамонтаны. Приглашаю его подняться, хотя дон Паоло явно предпочел бы пройтись. В конце концов он позволяет себя уговорить, заходит, некоторое время оттаивает. По коридору ступает на цыпочках, боясь наследить. Стягиваю с него куртку, разматываю шарф.
– Может, все-таки прогуляемся, Сандро?
– Проходи в гостиную.
Он упирается.
– Да проходи же!
В итоге мы осторожно протискиваемся вместе. Пока я достаю пакет с пластинками, оставленный ему в наследство, Гуччини и десяток других, дон Паоло топчется рядом. Пару минут он роется в них, выбирает, протягивает мне:
– Поставь-ка.
Это Джимми Фонтана. Послушно иду к проигрывателю и ставлю пластинку, хотя у родителей его «Мир» всегда заводили воскресным утром. Склонив головы, успеваем прослушать примерно три четверти песни, когда я поднимаю глаза и впервые в жизни вижу, что священник плачет.
Они познакомились 22 ноября 1970 года на танцах в Милано Мариттима. Катерина была с подружками, Нандо – с друзьями, но не успел он ее пригласить, как вечер подошел к концу.
Она уже собиралась уходить, а ему нужно было еще несколько минут, чтобы собраться с духом. Пришлось поторопиться – вскоре он, подойдя к диванчику, где она сидела, уже протягивал ей руку со словами: «Синьорина, могу я пригласить вас на танец?»
Я поставил 210 450 евро. Проиграл 122 470 евро.
Когда я просыпаюсь, небо подернуто дымкой, а на ветках покачивается хурма. Распахиваю окно и чувствую дыхание трамонтаны. В огороде потихоньку наносит песчаные дюны, побеги виноградной лозы торчат обугленными культяпками. Заварив чай, я стою у окна, ем сливовый пирог и смотрю, как Сабатини выгружает из своей «панды» мешки с землей. Достает их по одному, оттаскивает в глубину сада и складывает штабелем возле грядки с цветной капустой: на следующий день после похорон Сабатини сам вызвался проследить, чтобы мой огород не умер, пока не созреют помидоры. Рождественская иллюминация – тоже его рук дело: позавчера он развесил фонарики, белые – на смоковнице и акации, голубые – вокруг дровяного сарая и на трех гранатовых деревьях.
Достаю из шкафа толстовку, натягиваю поверх свитера, но согреться не могу. Надеваю куртку, проверяю, лежит ли в кармане шапка. Беру ключи и спускаюсь вниз, в гараж. Вдоль борта припаркованного «рено» стоят семь оставшихся коробок с пиджаками, свитерами и парадными рубашками. Рядом, на гладильной доске в постирочной, я сложил грязное белье. Забросив цветное, запускаю стиральную машинку, между отопительным котлом и ее холстами разворачиваю сушилку.
– Слушай, Нандо, не испортятся картины от такой жары?
– Да ты чего. – А сам каталогизировал их по годам и темам.
Вытаскиваю ближайший холст, отгибаю пленку: скрюченный можжевельник на пляже Пишинас. На одной из веток – разноцветные пятна: купальники и плавки, которые мы развешивали сушиться. Отставляю в сторонку, на шкафчик с красками, освобождая место за жестянкой с чернильницами, прямо под афишей Большого рождественского бала.
Распахнув двери гаража и ворота, вывожу «пятерку», закрываю гараж, ворота и вливаюсь в поток машин на виа Маджеллано, а потом дальше, по широкой дороге на юг. Чуть приоткрываю окно, вместо привычной солоноватой горечи трамонтана доносит запах горящих в полях костров.
Наконец я выбираюсь на объездную – узкую кишку, за которой уже нет города, одни только поля в ожидании заморозков, а вместе с ними и покоя; бессильное солнце, да еще люди и вещи, что с окончанием лета снова становятся собой. Потом съезжаю на шоссе и оставляю Римини позади: утро уже занялось и к тому времени, как я добираюсь до Монтескудо, потихоньку напитывается первозданной красотой.
Включаю радио, щелкаю станции, но нужной мне песни нигде нет. Это было что-то вроде игры, в которую мы играли втроем: каждый вслух называл исполнителя и пять раз подряд крутил ручку настройки в надежде его услышать. Однажды у нее получилось, но это ничего не значило, поскольку накануне Энрико Руджери победил в Сан-Ремо. Он, конечно, отказался засчитывать ей победу, да
