Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов
«И ты хочешь, — темной прохладной ночью в пустыне спросил меня учитель-ученый в забавном халате-плаще, плотный, как человек, недостоверный, как отец мифа, — разведать это все из железной машинки, и ты хочешь объять? А если тебе нужна лишь Земля, то почему бы и нет, но в двухмерных законах. Тогда почему ты так убежден, что силы рассудка достаточно, чтобы понять рассудок? — и разве не чувствуешь, что есть область в твоем сознании, которая, подобно темной материи, за пределами твоей солнечной семьи, давит, довлеет, создает движущее тебя давление?..»
Во всех проявлениях ума я бы ответил ему твердо: «Нет! Я знаю, что ум движет мной. Я знаю его голос: да, порой он сбивается, его легко переключить, им легко заиграться. Сейчас он пишет строчку книги, а через минуту перепрыгнет в трясину соцсети и будет увлечен пустопорожним разговором, в третьей реинкарнации присвоит себе имя Дамиан и с жадностью, с хищной алчностью заменит мой взгляд огнедышащим тщеславием, поведет дальше… а затем вынырнет, встряхнется, захочет есть, захочет пить, захочет спариваться — все это один и тот же ум, которым я и являюсь, разве не так?..»
Учитель с насмешкой оставляет меня наедине с возражениями, бросает беззлобно на риф предубеждений, я падаю голый и вялый на плоский камень, призывая учителя прийти снова.
Но все же этот ум — хозяин, и голос его — это я. Я знаю себя — не самого смышленого, быстрого, талантливого, красивого… Но главное — я знаю себя (?): непостоянного и порядком потерянного, уехавшего от всего, что составляло меня, вставшего тут перегородкой между светом повсеместным и крупицей непроницаемого камня, писавшего с тех пор, как буквы стали подчиняться пальцам, и никогда не овладевшего толком голосом, диктовавшим, пытавшимся прорваться ко мне и объясниться, чтоб я его, этот иной голос, мог объяснить постороннему, который буквы мои возьмет из протянутых рук и прочитает…
— я, а не кто-то, не давление какое-то там, звездное или беззвездное, Я совершил свое великое переселение из мира в мир, я худо-бедно основал новый мир и нашел, не без мýки, способ дышать, хотя дыхание всегда было мне препятствием и уроком, как стал преградой недостаток любви. Не мог я запросто жить, как остальные, не думая о дыхании, и мягких практик не искать, чтоб уживаться в имперских городах.
Поиском свободы, поиском более наполненной миски — я обосновал для себя, почему порву все, что знаю-сделал, и зачем сделаю свой язык неуклюжим, и неумным, и ненужным, но перееду… И посвящу новой земле следующую четверть века, где последнюю молодую силу потеряю. Но!.. это был мой ум, то есть Я — он решил, и определил меня, и увел меня, сделал меня мною.
Урок, казалось, выучен полностью, и у учителя нет причин не вернуться, но странно — не выходил он больше из звездного молчания. Боль сердца, усталость ума сделали меня куда менее уверенным и острым, и я на мгновение поддался слабости, поддался легкому дуновению ветерка: «Просто побудь в пустыне…» Просто помечтай, как сложилось бы твое существование, не будь голоса, убеждавшего, что он всегда в ответе и всегда правит волной, на которой вы путешествуете. С ним в краткий миг прозрения вы сходитесь между другими двумя волнами: нисходящей и восходящей, — на другие волны вам никак с ним не попасть, это же невозможно — ты взял свою волну, ею и следуй. Только так, не правда ли?.. «А если нет, — голос учителя стал возвращаться, когда я оставил попытки возражать ему, — то значит, следуете вы из одного небытия и беспамятства в следующее, последнее, и ничегошеньки от вас не останется, и вся драгоценность виденных сегодня звезд, в небе ли, в глазах ли возлюбленной — целиком останется за пределами исчезновения, а ничего, кроме неизбежности исчезновения, превращения, не предопределено».
«И еще представь, — соблазнял, будто не старый рыжеватый бородач, а змей зеленый, с матушкой нашей плетущий узор интриги против ума, — что было бы, не говори голос хоть минуту?» Ты боишься, что утратишь сразу вкус, или нюх, или осязание… Что не сможешь касаться песчинок и камней, на которых стоим, что не будет колебаться в ноздрях легкий аромат цветущего зеленого кактуса, что крик случайной птицы не пройдет через тебя и не всколыхнет приятным воспоминанием… Что ничего не напомнит тебе тогда, что человек — хозяин и раб чувств, властелин призрачной крепости ощущений, в которой главные поводы к пиру — вкус к пище и голосу. Он подсовывает, карта за картой, довод за доводом — в сумме это лишь причины сцепиться с собою накрепко, как ты никогда не будешь сцеплен ни с одной любовницей [да и не нужно так цепко людям любить друг друга, если вышли уже из невинной первой страсти], что ты спятишь и потеряешь главное оружие, если только перестанешь называть его собой. Но правда в том, что только впервые ты отдохнешь, когда на миг бросишь слушать его и обратишься в настоящий космос, в настоящее чувствование, которое только видел неясно в переходах теней на картинах, во вздохах между строчками действительно великих книг, в ритме музыки, которой доводилось приподнимать тебя. Просто попытайся не слушать его, это безопасно, я подстрахую тебя, я не дам тебя в обиду, я помогу тебе вернуться, как только ты вновь испытаешь страх…
Но страх — это его главный друг, а не твой.
И учитель записал мне простую правду о том, где мое место, и где место придумавшего меня, и почему нам никогда здесь не встретиться, как никогда не встречаются автор книги и ее герой, даже если первому кажется, что он придумал последнего.
Первый мой учитель, профессор Макс, говорит:
«Here is a DNA-centered creation story.
In the beginning, was the Word, and the Word was with God, and the Word
