История села Мотовилово. Тетрадь 5 - Иван Васильевич Шмелев
– Василий-то Лабин самый честный мужик из всего села, из всего ихнего треста. Он больше всех заботится и о кустарях, – вступил в разговор присутствующий тут Ермолай Макаров. – Он однажды чего сотворил, благодаря своей милости к людям. Однажды Василий Суряков обратился к нему с такими словами: «Василий Григорьич? Нет ли денег авансом под каталки? Скоро Масленица, а у мово сына Кольки чёсанок нет, парню выйти гулять не в чем, а купить денег нет. – Да у меня тоже пока наличных нет, – сочувственно ответил Лабин, но в душе своей задумал чем-нибудь и как-нибудь удовлетворить просьбу. На другой день чуть ли не в полночь постучали снаружи в дверь к Суряковым. Им-то подумалось, кто-нибудь из Вторусских мужиков, заблудившись, просятся погреться. А когда дверь отворили, ужаснулись – на пороге стоял Василий Лабин, держа под мышкой новые с калошами чёсанки для Кольки. После выяснилось, что эти чёсанки принадлежали сыну Лабина Якову, но отец его рассудил так: Янька уже женатый, он и в стареньких погуляет, а Колька холостой жених, ему попристойнее новые.
А Николай, выбрав подходящий момент, снова втиснулся в разговор и продолжал нескончаемое повествование о себе, преимущественно хвалясь перед мужиками:
– Однажды я пришёл в потребилку, а там народу натискалось – колотухой не прошибёшь! Пока люди стояли и размышляли, выбирая товар, купить ай нет, я кое-как втёрся в очередь, впереди кума-Федора. Он мне мигнул, и я стою помалкиваю. А когда меня додвигали вдоль прилавка до приказчика, тут я и начал действовать. Набирать всякой всячины. Во-первых, я отрезал четыре метра молескину ребятишкам на портки, сатину красного два метра себе на рубаху, канифасу бабе на кофту полтора метра, да еще кое-чего. Все-то разве упомнишь! – хвалебно, для прикраски, он вставил в свою речь эти слова, – а когда я расплатился за все это, гляжу, а в кошельке-то у меня денег остался один двугривенный, маловато. Ну, думаю, не беда. Будет день, и будут деньги. Навьючил я на себя все покупки и попёрся к выходу, а люди от зависти и глаза под лоб. Когда я был в юношестве, отец у меня, видимо, был не без головы. Хотел меня отдать в Арзамас в Реальное училище на ученье, да я сам сплоховал, отлынил. А все девки на улице-то, они меня и смутили. Скорее всего, из меня бы хороший инженер получился, и средства в ту пору у бати были, и способность в моей голове была. Мозгами я и тогда неплохо пошевеливал, а вот, видимо, не судьба. Ходил бы я сейчас в начальниках, портфелем бы помахивал, людям на зависть и бабам на соблазнение, а то вот, работай в своем хозяйстве, горб себе наращивай. Помню, женился я в двенадцатом году или в тринадцатом, это не столь важно. Только на второй день на свадьбе на пиру, с большой радости, ну сами понимаете, что за радость, я в доме тестя в знак честности и девственности своей невесты-жены Фроси глиняную корчагу разбил. Всем известно, что молодой-то мед пальцем пробуют! – иносказательно объяснил Николай. – Конечно, за ущерб в хозяйстве я тогда получил от тещи большую взбучку, и долго упрекала за этот урон. Ведь корчага-то в то время денег стоила. Зато Фрося, жена моя, угодила мне: не баба, а ком золота. Как-то по-первости, в первый год моей женитьбы, мы с Фросей летом на лошади поехали в лес за вениками. Наломали их, наклали на телегу вровень с грядками и двинулись домой. Лежим, помню, на зеленых вениках мы с Фросей, милуемся, целуемся, так приятно! И покачивает, и запах от веников голову дурманит. Я до того увлёкся своей молодой бабой, что и не заметил, как повстречался в дороге нам Митька Кочеврягин, а у него на уме-то, знать, всегда только одно озорство да вредительство. Он возьми, да и выдерни у левого заднего колеса моей телеги чекушку. Колесо-то ехало-ехало, да и слезло с оси-то, откатилось в сторону и затерялось в только что выколосившейся ржи. А я, повторяю, сразу-то и не догадался. Мне не до этого было, был занят бабой. Телега-то едет, искособочившись, и ось концом царапает в придорожной пыли, как плужком, бороздку. Когда я хватился, колеса-то нет, но по бороздке-то легко было его найти. Пришлось вернуться назад по дороге с полкилометра. Вот до чего доводят игрушки то. Когда меня отец отделял, дал мне в надел, как положено, мою жену, двоих ребятишек, которых к этому времени я успел сам смастерить, избу, корову, мешок хлеба-муки, чугун, ухват с кочергой, да соху, а плуг оставил для себя. «Ты, говорит, Колька, сильный и с сохой справишься!», – напутствовал он меня доброжелательным словом на новое мое местожительство. Ну я, конечно, стал со своей семьёй жить, как говорится, поживать, добро наживать. А сам думаю: займусь хозяйством, как следует. Раз в хозяйстве есть соха, должна быть и лошадь. Какой же домохозяин без лошади? Корову побоку, продал, значит, и в Гагино за лошадью. Корову-то я продал за сорок рублей, а за лошадь-то отвалил «полкатеньки», пришлось наварить червонец. Но зато лошадь мне попала – не лошадь, а сундук, грудь широченная, воротами не прикроешь. Не лошадка, а «конь сорви подковы». Что видна, что статна, мерин апшеронской породы. За его высокий рост я его Голиафом назвал. Хоть и громаден на вид, а ест помалу, и не редок. Между прочим, я с кем угодно стану спорить, об заклад буду биться, что мой Голиаф всех сильнее, – расхваливал Николай перед мужиками своего мерина. – Да вон он, спутанный гуляет на лужайке, сами убедитесь! Не лошадь, а картинка!
Мужики, повернув головы по направлению кивка головы Николая, увидели лошадь – великана, пасущегося на уличной траве.
– Николай, а что он у тебя ногами-то бьет? – спросил знающий в лошадях Иван Федотов.
– Это он работы просит, мной приучен так. Хозяйскую науку не забывает, вот и бьет копытами-то. Так-то оно так. Лошадь-то я приобрёл, а глядь, телеги-то и хомута в хозяйстве у меня и не оказалось. Хватился запрягать, а не во что, – закуривая начужбинку, продолжал рассказ о себе Николай. – А вот, все счастье-то, которому несчастье помогло. В то время в нашем селе было всего два охотника: Тимошка Булатов да я. Вот однажды зимой мы с ним и уговорились в лес на медведей на охоту сходить. Вооружившись ружьями, он шомпольной двустволкой, а я своей берданкой и топором за кушаком, мы отправились в Казённый лес. В стороне от Прорыва я
