Пантелеймон Романов - Рассказы
И может быть, вечная правда-то не в его правде, а в движениях жизни, которая, возможно, неиссякаема и по-прежнему молода?
В первую минуту он почувствовал радость освобождения. Но сейчас же пришла мысль, что уже поздно… Восемь лет лжи и полной остановки родили в нем тяжесть, ту тяжесть духа, когда человек говорит себе: «Не стоит, все равно уж…», или: «Такими мыслями хорошо жить в молодости, — а не перед концом». И правда, не было прежней упругости воли, жажды движения.
XIIВ дверь постучали. Женский голос сказал, что пора ехать.
Алексей Николаевич стал одеваться. Ему было жаль, что он уедет, не увидев тех двух милых девушек в валенках.
Но когда он вышел в коридор, он увидел Шуру. Она стояла в длинном тулупе, подпоясанном веревкой. Тулуп был мужской и доходил до самого пола. А воротник был поднят и подвязан платочком, как у ямщиков.
— Вы что? — спросил, почему-то обрадовавшись, Волохов.
— Да везти вас, — ответила девушка, улыбнувшись ему, как своему.
— Ну, что вы… А разве у вас нет мужчин?
— Ребята наши очень устали, — сказала Шура, — а потом им завтра надо уезжать рано.
На дворе под липами виднелся силуэт лошади и саней. Около саней стояла Катя и, держа лошадь, дожидалась, когда выйдут садиться.
Метель утихла. Небо расчистилось и сияло и искрилось сквозь вершины деревьев бесчисленными звездами.
И в этом раннем выезде, когда все спит и только торжественно горят в небе звезды, было что-то праздничное, что он чувствовал, бывало, в детстве, в рождественскую морозную ночь, выходя на подъезд садиться в сани и ехать в церковь, когда и земля в снегу и небо со звездами, казалось, жили вместе с ним тем чувством, какое было в нем.
— Когда же вы успеете выспаться? — спросил Алексей Николаевич.
— А мы уже выспались, — ответила Шура, — мы ведь всегда встаем в шесть.
И Алексей Николаевич вспомнил забытое удовольствие вставать зимой рано, с огнем садиться за книги, за ноты и чувствовать, как каждый день жизни дает ему все новые и новые прибавления.
Теперь же он часто не мог без содрогания подумать о том, как встают трамвайные кондуктора в пять часов и едут по морозу, когда весь город еще спит, покрытый сизой дымкой инея и морозного тумана.
— Что же вы делаете так рано?
— Как что? — живо сказала Шура. — Дела очень много: утром делаем что-нибудь для себя — я учу языки. Катя занимается музыкой. А потом уроки, комсомол, читальня, кооператив. Ведь мы даже по воскресеньям заняты.
Лошадь, бежавшая шибкой рысью, очевидно, пропустила поворот, попала с разбега в глубокий снег и пошла было целиной, но скоро, завязнув, остановилась.
— Вот тебе раз! — сказала Шура. — Придется искать дорогу.
Крикнув Волохову, который хотел было вылезать: «Сидите, сидите, тут глубоко, а вы в калошах», и, увязая то одной, то другой ногой, она пошла искать дорогу.
Катя тоже вылезла и, сказавши: «Еще радость…», стала что-то привязывать около оглобли, сняв с рук варежки и взяв их в зубы.
Волохов остался сидеть в санях.
Он сидел и думал об этих девушках, которые не стыдятся ходить в валенках, везут ночью его, мужчину, на станцию, ищут дорогу, поправляют порвавшуюся сбрую. А потом приедут обратно со свежими, холодными щеками и еще до рассвета примутся, как ни в чем не бывало, за свою работу. Так же, как он, двадцать и тридцать лет назад.
Неужели их глаза видят тот самый мир, который видели его глаза в юности? И неужели тот прекрасный мир и теперь во всей вечной свежести и неизменности стоит перед глазами, но он не видит его, а видит только тусклые огоньки, наводящие уныние и смертную тоску?
Он почему-то вспомнил про те звезды, на которые он смотрел лет тридцать тому назад. Стал искать их. И сразу нашел…
Они так же, как и тридцать лет назад, были на своем месте, на знакомом ему расстоянии друг от друга, и так же свежо и ярко, как и тогда, горели от крепкого мороза.
Ему вдруг пришла жестокая ироническая мысль.
«Жизнь народа, живущего относительной правдой, продолжает свое движение, а человек, живущий абсолютной правдой, остановился и умер при жизни».
Он старался сберечь свою душу от их неправды, — не работал для них, — и душа его умерла. И теперь ему никакая правда уже не нужна.
Это было нелогично, но жизненно верно…
И уже стоя на платформе в ожидании поезда, он смотрел, как удаляются сани с двумя девушками, слушал веселый голосок Шуры и грустный — Кати, кричавших ему прощальный привет, и почему-то представил себе, что, когда он вернется домой и примется за свою обычную жизнь с вставанием в десять и одиннадцать часов, — здесь, в этих пустынных, занесенных снегом пространствах, задолго до рассвета зажгутся огоньки, и эти молодые девушки и им подобные с бодрой энергией молодости будут делать какое-то свое и общее дело.
Так в трехстах верстах от Москвы… Так в пятистах…
Так и в тысяче…
Неподходящий человек
Около волостного совета никогда еще не было столько народа, сколько собралось в этот раз.
Мужики сидели на траве около крыльца, собирались кучками и возбужденно говорили.
— Что, еще не приходил?
— Не видать.
Из переулка показались два человека, которые шли по направлению к совету.
— Вот он!
Все, сразу замолчав, повернули головы к подходившим.
— Нет, это не он, — сказал кто-то, — это наши московские ребята, вчерась приехали.
— Он скоро и не покажется.
— С мыслями собирается… — сказал насмешливый голос.
— Он бы раньше с мыслями собирался, думал бы, как с народом жить.
Московские подошли, сняв картузы, поздоровались и некоторое время оглядывали собравшихся.
— Чтой-то у вас такой гомон идет? — спросил один из них, хромой на правую ногу, надевая опять картуз.
— Так… Перевыборы.
— Председателя сейчас ссаживать будем! — возбужденно сказал юркий мужичок в накинутом на плечи кафтанишке.
— Ай не задался?
— Да. Неподходящий.
— Коммунист, что ли?
Тот, к кому случайно обратился хромой, лохматый мужик, сидевший на бревне, не сразу и неохотно сказал:
— Бывает, что иной раз и из коммунистов человек попадается.
— А в чем же дело?
— Да не подходит, вот в том и дело, — сказал юркий мужичок. И, присев перед лохматым на корточки, приложился прикурить от его трубочки.
— Мы вот прежнего проморгали, а теперь целый год этот тер нам холку.
— А, стало быть, хороший был прежний-то?
Юркий мужичок хотел было ответить, но очень сильно затянулся дымом и сквозь слезы только махнул рукой.
— Жулик!.. Такой жулик, какого свет не производил. Но брал тем, что человек был простой, обходительный. Он и выпьет с тобой и детей пойдет у тебя крестить.
— В казенный лес дрова с нами воровать ездил, — сказал лохматый с своего бревна.
— Да… Вот только одна беда, — что жулик да сюда заливал.
— Зато слово держал, — сказал кто-то. — Если он тебе что сказал, пообещал, будь покоен.
— Насчет этого правда. Ежели ты ему бутылку поставил и он пообещал тебе, ну, налог там скинуть или что, так уж будь покоен. На кого другого накинет, а тебя не тронет.
— А главное дело, народ не мучил, — сказал лохматый.
— Но жулик это уж верно. Такая бестия, что дальше некуда. Что ни начнет делать, все у него перерасход. В Москву поедет, так он таких себе командировочных наставит, словно один на двадцати лошадях ездил.
Из совета вышел человек в сапогах и суконной блузе.
— Граждане, на собрание, — крикнул он.
Никто не отозвался. Только юркий мужичок переглянулся с хромым и сказал:
— Из этой компании… Секретарь. Скоро бабью юбку наденет.
И прибавил громко:
— Что ж иттить-то, дай начальство подойдет.
— Кого ж на их место выбирать будете? — спросил хромой.
Юркий мужичок вздохнул, почесал в голове, потом ответил:
— Прежнего придется, Ерохина. К нему вчерась уж на поклон ходили.
— Теперь, пожалуй, куражиться начнет.
— Вскочит в копеечку, — сказал кто-то.
— Ну, и вскочит, что ж сделаешь-то.
— Как же это вы налетели на нового-то? — спросил хромой.
— Как налетают-то… Сменить решили. Сил никаких не стало, все обворовал. А нового-то не наметили. А тут подобралась партия их человек пять. Мы думали, выборы сразу будут, и хлебца пожевать не захватили. А они сперва давай доклад читать. Томили, томили, — у нас уж прямо глаза на лоб полезли.
— Одобряете?
— Шут с вами, одобряем, говорим, только кончайте свою музыку, а то все животы подвело.
— Ну, поднимайте руки, сейчас конец.
Подняли.
— Теперь, говорят, можете расходиться. Благодарим за доверие.
— Не на чем, говорим. А позвольте узнать, за какое доверие?
— А председателя, говорят, выбрали.
— Какого председателя?
