Семен Бытовой - Обратные адреса
Ни я, ни Саша не знали, что у Онуфрия Петровича на всякий случай под сеном припрятано охотничье ружье.
- Наверно, в твоем Рогачеве этого нет?
- Есть и там свои прелести...
Он очень любил свой, хоть и небогатый, озерный край, где родился, рос и где еще мальчиком вместе с отцом и старшим братом Алексеем убирал дикие валуны с небольшого участка земли, готовя его под будущее поле. Сеяли рожь, овес, ячмень, но урожая почти никогда не хватало до нового, и, как заведено было здесь исстари, после рождества отправлялся Ефим Парфенович со своими мальцами валить лес, который пилили на швырок и отвозили в Невель на базар, а на вырученные деньги покупали керосин, мыло, соль, спички и кое-что из одежды.
- Однажды, когда я был еще маленьким, - рассказывал Саша, - мы с отцом везли в Невель продавать швырок. Был ясный день, хоть и очень морозный. Лошади нашей из-за тяжелых саней с дровами, понятно, не разогнаться, а путь неблизкий. И так она, гнедая наша, вдоль всей спины покрылась изморозью и такие у нее с губ свисали сосульки, что стала непохожа на себя. Сижу и с удивлением гляжу на нее. Вдруг замечаю, что кто-то из наших, должно быть брат Алеша, то ли по ошибке, то ли второпях отец всегда торопил, - положил среди березовых чурок несколько осин, и я сказал об этом отцу. А был он у нас крутого нрава, вспыльчив. Подумав, что это я прибавил осины и теперь из-за нее не возьмешь за швырок настоящей цены, как напустится на меня да как огреет кнутом, я вывалился из саней в снег и, еле поднявшись, кинулся в ближний лес. Когда отец догнал меня и усадил в сани, я сквозь слезы огляделся вокруг и, не поверишь, прочитал вслух:
Не продать тебя, осина,
Не горишь без керосина...
И это, представь себе, были мои первые стихи. С тех пор я уже не мог дня прожить без поэзии. Были у нас в избе на полочке томики Некрасова, Кольцова, Никитина в старых сытинских изданиях, и зимними вечерами отец по моей просьбе при дымной лучинке читал мне из этих книжек стихи, и так они мне западали в душу, что ночью уже спать не мог - лежу и повторяю вслух: "Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели" - и тут же сам пробую сочинять что-то, а слова мои никак не лезут в строку, не звучат, и от обиды заливаюсь горькими слезами. Мама подбежит ко мне, спросит, не заболел ли, а я все плачу, ничего сказать не могу. - И заключил: - Вот, друг Михалыч, как это у меня началось.
Характером Александр весь в отца, тоже вспыльчив, крут, нередко груб, но исключительно правдив, честен, а в дружбе верен бесконечно.
Когда и мне однажды пришлось пострадать от клеветы, первым, кто пришел мне на выручку, был Саша, хотя делал он это, как я после узнал, втайне от меня, по долгу своей партийной совести.
И так было у него не только со мной.
Дело прошлое - наверно, могли бы то же самое сделать при желании другие, знавшие меня не хуже Саши, но проявили равнодушие: как-никак своя рубашка ближе к телу.
Но я немного отклонился в сторону...
Мы провели в Осетках около двух недель, и за это время в избе у Решетовых побывало чуть ли не все село. Приходили степенные старики, называвшие Сашу уважительно Шурой Ехвимовичем, и его сверстники-одногодки.
Со стола не убиралось угощение, не говоря уже о диковинных папиросах в красочных коробках, которых тут сроду никто не видывал. Гости осторожно брали их, с удивлением рассматривали и, закурив, как можно дольше не выпускали дымок - так он был приятен.
А Ефим Парфенович, можно сказать, таял от счастья, от гордости за сына, который вернулся из Ленинграда не по годам самостоятельный, разумный, к словам которого прислушивались даже старые, уважаемые люди.
Эти встречи обычно заканчивались за полночь. Мы с Сашей читали стихи. Сперва он заставлял читать меня, и, хотя мои стихи были далеки от сельской жизни, слушали их со вниманием.
А про Шуру Ехвимовича и говорить нечего, он просто завораживал своим чтением - ведь стихи его были о родной природе, о селе, где прошло его детство, и Сашины земляки как бы в новом свете увидали свой, казалось бы, не столь уж приметный край: поэт сумел найти в своих стихах о родине новые, яркие краски, сердечное тепло, искренность и, главное, сыновью верность.
И это осталось у него на всю жизнь.
Отца и мать не выбирают
Какие есть, таким и быть.
Не знаю, кто родному краю
Обиду смеет предъявить...
Хотя дни, проведенные в Осетках, несколько и омрачились у Саши личными переживаниями - нет-нет да заговорит с грустью о несостоявшемся свидании с любимой девушкой, - встреча с родными местами вдохновила его на новый большой цикл стихов. Правда, написал он его позднее, в Рогачеве.
В ночь накануне нашего отъезда мы спали на топчане - с пола ужасно дуло. Ефим Парфенович, надев овчинный тулуп и взяв охотничью берданку, пораньше отправился в свой караул. Чтобы мы не опоздали к поезду, он разбудил нас чуть свет. Мария Павловна уже возилась около русской печи, стряпала блины, жарила мясо на завтрак.
В восьмом часу утра, когда морозный туман еще держался в низинах, мы поехали на станцию.
Мария Павловна шла за санями с добрую версту в своей простенькой крестьянской одежде, очень красивая, статная, и на ресницах у нее смерзались слезы.
2
...Рогачев встретил нас метелью. Не успели мы выйти из вагона, как подскочили извозчики, и среди них худенький паренек в синей поддевке и шапке-ушанке, сползавшей ему на глаза. В мгновение ока схватил он у Саши чемодан, взвалил на плечо и побежал к стоянке. Знавшие меня с детства старые извозчики обиделись, что мы предпочли этого бойкого паренька, который, как они заявили, без году неделя, как появился около вокзала.
- Куда изволите? - спросил паренек, когда мы сели в санки.
Я назвал адрес.
В ту пору в Рогачеве было всего несколько кирпичных зданий, остальные - деревянные, крытые гонтом, и их почти не видно было среди высоких сугробов.
- Как звать тебя, парень? - спросил извозчика Саша.
- Ванька! - сказал он, глянув на него через плечо.
- Худо, Ванька, что конь у тебя без бубенцов, - с напускной строгостью сказал Саша.
- А зачем они, бубенцы, коли пассажиров нет? - И, хлестнув кнутом лошадь, прибавил: - Больше стоим, чем ездим. Вот вы сегодня первые, а с ночного поезда никто и не сошел.
- Так вот что, Ванька, - сказал прежним серьезным голосом Саша, - дам тебе два червонца, и ты вози нас все время, пока будем жить в Рогачеве. Только чтобы у твоего мерина были бубенцы настоящие, с переливчатым звоном, понял? И чтобы ты с надлежащим к нам обращением...
- Это как же? - не понял Ванька.
- А очень просто - как мне в санки садиться, ты спроси: "Куда, барин?"
- А рази вы барин? - усомнился Ванька и, повернувшись на облучке, в упор посмотрел на Решетова.
- Что, не похож?
- Вроде бы есть...
- То-то, брат, - со значением ответил Саша и, достав два червонца, отдал их извозчику. - Значит, все запомнил, что говорил я тебе?
- Запомнил, барин! - сказал Ванька и быстро сунул в карман червонцы: таких денег ему не заработать за зиму, дежуря у вокзала.
Я не придал Сашиной затее никакого значения, подумав, что он просто решил пошутить насчет "надлежащего обращения", и даже порадовался, что к нему вернулось веселое настроение, но каково мне было, когда назавтра около нашего крыльца зазвенели бубенцы и на виду у соседей, только мы сели в санки, Ванька, запахивая мохнатую, из собачьей шкуры полость, громко спросил:
- Куда ехать, барин?
И так каждый вечер.
В Рогачеве, где всякий человек на виду, с быстротой молнии разнесся слух, что я привез с собой какого-то барчука-недобитка, должно быть из бывших ("В Ленинграде, видать, такие еще не перевелись"), и просто удивительно, как мирится с этим моя мама.
Знатная в городе женщина, общественница, депутат городского Совета, она очень дорожила своим честным именем, а тут в портняжной артели "Прогресс", где она работала, начали ее во всеуслышание порицать.
- Ну, прошу вас, ребята, ведите себя прилично, - умоляла она нас, не тревожьте людей своей дикой ездой по ночам. - И к Саше: - Ну какой же ты барин, ведь сам говорил, что сын крестьянина-бедняка.
Саша слушал и покатывался со смеху. Однако пообещал, что больше не будет выдавать себя за барина, и, когда вечером Ванька со звоном подкатил к дому, даже поругал его за излишний шум.
Мы не тратили времени попусту. Решетов написал здесь цикл деревенской лирики, занявший в его творчестве заметное место.
Все это, конечно, были только робкие подступы к первым книгам, изданным лишь через два года. До этого появился коллективный сборник "Дружба", куда вошли стихи Решетова, Лозина и мои. В нем должен был участвовать и Дмитрий Остров, но он уже перешел на прозу, и время от времени его рассказы появлялись в печати. Вскоре они составили книгу "В окрестностях сердца", к сожалению несправедливо забытую, хотя в ней собраны отличные, оригинальные до теме, сочные по языку, тщательнейшим образом отделанные рассказы.
