Михаил Арцыбашев - Санин (сборник)
– Господа, вот… – начал он торжественно.
– Да ну вас, – по обыкновению оборвал его Гожиенко. – Здравствуйте, товарищи.
– Писцов и Кудрявый, – представил их студент-технолог. И всем показалось странным, что Писцовым оказался бородатый и красивый силач, а Кудрявым – худой и бледный рабочий.
Они, тяжело и осторожно ступая, обошли всю комнату, и, не сгибая пальцев, встряхивали руки, которые большинство протягивало им как-то особенно предупредительно. Писцов смущенно улыбался, а Кудрявый делал длинной и тонкой шеей такие движения, точно его душил ворот рубахи. Потом они уселись рядом у окна, возле Карсавиной, сидевшей на подоконнике.
– А отчего Николаев не пришел? – недовольно спросил Гожиенко.
– Николаев не может-с, – предупредительно ответил Писцов.
– Пьян Николаев вдрызг, – сумрачно и отрывисто, быстро двигая шеей, перебил Кудрявый.
– А… – неловко кивнул головой Гожиенко.
Его неловкость почему-то показалась противной Юрию Сварожичу, и сразу он почувствовал в полном студенте своего личного врага.
– Благую часть избрал, – заметил Иванов. Собака залаяла на дворе.
– Еще кто-то, – сказала Дубова.
– Уж не полиция ли? – притворно небрежно заметил Гожиенко.
– А вам ужасно хочется, чтобы это была полиция, – сейчас же отозвалась Дубова.
Санин посмотрел в ее умные глаза на лице некрасивом, но все-таки мило окаймленном светлой косой, спущенной через плечо, и подумал: «А славная девушка!»
Соловейчик хотел метнуться, но вовремя испугался и притворился, будто он хотел взять папиросу со стола.
Гожиенко заметил его движение и, не отвечая Дубовой, сказал:
– Экой вы надоедливый, Соловейчик!
Соловейчик густо покраснел и заморгал глазами, на мгновение ставшими грустными и задумчивыми, точно в его робкой и затуманенной голове наконец мелькнула мысль о том, что его желание всем услужить и помочь вовсе не заслуживает таких резких обрываний.
– Да оставьте вы его в покое! – с досадой сказала Дубова. В комнату быстро и шумно вошел Новиков.
– Ну вот и я! – сказал он, радостно улыбаясь.
– Вижу, – ответил ему Санин.
Новиков конфузливо улыбнулся и, пожимая руку, торопливо и точно оправдываясь, шепнул ему:
– У Лидии Петровны гости.
– А!..
– Ну что ж, мы так и будем разговоры разговаривать? – сумрачно спросил технолог.
– Начнем, что ли…
– А разве еще не начинали? – обрадованно спросил Новиков, пожимая руки рабочим, которые торопливо вставали ему навстречу.
Им было неловко, что доктор, который в больнице на приеме обращался с ними свысока, подает им руку, как товарищ.
– Да, с вами начнешь! – сквозь зубы неприятно проговорил Гожиенко.
– Итак, господа, нам всем, конечно, хотелось бы расширить свое миросозерцание, и так как мы находим, что лучший способ для самообразования и саморазвития есть систематическое чтение сообща и обмен мнений о прочитанном, то мы и решили основать небольшой кружок…
– Тэк-с, – вздохнул Писцов, весело оглядывая всех блестящими черными глазами.
– Вопрос теперь в том: что именно читать?.. Может быть, кто-нибудь предложит приблизительную программу?
Шафров поправил очки и медленно встал, держа в руках какую-то тетрадку.
– Я думаю, – начал он сухим и скучным голосом, – что наши чтения необходимо разделить на две части. Несомненно, что всякое развитие слагается из двух элементов: изучения жизни в ее эволюционном происхождении и изучения жизни как таковой…
– Шафров говорит поскладнее, – отозвалась Дубова.
– Первое достигается путем чтения книг научно-исторического характера, а второе – путем чтения художественной литературы, которая вводит нас внутрь жизни…
– Если мы будем говорить таким образом, то все заснем, – не унималась Дубова, и ласковая насмешка веселым огоньком загорелась у нее в глазах.
– Я стараюсь говорить так, чтобы всем было понятно… – возразил Шафров кротко.
– Ну, Бог с вами… говорите, как умеете… – махнула рукой Дубова.
Карсавина тоже ласково стала смеяться над Шафровым и от смеха закидывала назад голову так, что показывала полную белую шею. Смех у нее был звучный и контральтовый.
– Я составил программу, но читать ее, может быть, скучно, – взглядывая на Дубову, заторопился Шафров, – а потому предложу только для начала и «Происхождение семьи», и параллельно Дарвина, а из беллетристики – Толстого…
– Конечно, Толстого! – самодовольно согласился длинный фон Дейц, закуривая папиросу.
Шафров почему-то подождал, пока папироска задымилась, и методично продолжал:
– Чехова, Ибсена, Кнута Гамсуна…
– Да ведь мы уже все это читали! – удивилась Карсавина. Юрий с влюбленным восхищением прислушался к ее полному голосу и сказал:
– Конечно!.. Шафров забывается, что он не на воскресных чтениях, и притом, что за странное смешение имен: Толстой и Кнут Гамсун…
Шафров спокойно и многословно привел несколько доводов в защиту своей программы, но никто не понял, что он хочет сказать.
– Нет, – возразил Юрий громко и решительно, чувствуя на себе особенный взгляд Карсавиной и радуясь ему, – я не согласен с вами…
И он начал излагать свой взгляд и чем дальше излагал, тем более и более напрягался, чтобы заслужить одобрение Карсавиной, чувствовал, что это ему удается, и безжалостно бил Шафрова даже в тех пунктах, в которых был не прочь с ним согласиться.
Ему начал возражать пухлый Гожиенко. Он считал себя образованнее, умнее и красноречивее всех и, устраивая этот кружок, больше всего желал сыграть в нем первую роль. Успех Юрия неприятно задел его и понудил выступить. Мнения Юрия не были раньше ему известны, и потому он не мог спорить с ним во всем объеме, а только подхватывал слабые места и раздраженно упирал на них.
Завязался длинный и, очевидно, нескончаемый спор. Заговорили технолог, Иванов, Новиков, и скоро в табачном дыму мелькали уже раздраженные лица, и слова перепутывались в запутанный и бесформенный хаос, в котором почти ничего нельзя было разобрать.
Дубова задумалась и молча смотрела на огонь лампы, а Карсавина, тоже почти не слушая, отворила свое окно в палисадник и, скрестив полные руки на груди, оперевшись затылком на косяк, мечтательно засмотрелась во тьму ночи.
Сначала она ничего не видела, а потом из черной тьмы выступили темные деревья, освещенная ограда палисадника, а за нею смутное колеблющееся пятно света, через дорожку протянувшееся по траве. Мягкий упругий ветер охватывал прохладой ее плечо и руку и чуть-чуть шевелил отдельные волоски на виске. Карсавина подняла голову и в медленно светлеющем мраке слабо различила непрестанное, странно напряженное движение темных туч. Она задумалась о Юрии и своей любви, и мысли счастливо грустные и грустно счастливые, волнуя и лаская, наполнили ее молодую женскую голову. Так было хорошо сидеть здесь, всем телом отдаваясь холодному мраку и всем сердцем прислушиваясь к волнующему мужскому голосу, особенно, точно он был громче всех, звучащему среди общего шума.
А в комнате стоял уже сплошной крик, и все яснее и яснее вырисовывалось, что каждый считал себя умнее всех и хотел развивать других. Было в этом что-то тяжелое и неприятное, озлоблявшее самых мирных.
– Да если уж так говорить, – упрямо блестя глазами и боясь уступить при Карсавиной, которая слушала только один его голос без слов, напрягался Юрий, – то надо вернуться к первоисточнику идей…
– Что ж тогда читать, по-вашему? – неприязненно и насмешливо проговорил Гожиенко.
– Что… Конфуция, Евангелие, Екклезиаст…
– Псалтырь и Житие! – с насмешкой вставил технолог. Гожиенко злорадно засмеялся, не вспоминая, что никогда не читал ни одной из этих книг.
– Ну что ж это! – разочарованно протянул Шафров.
– Как в церкви! – хихикнул Писцов. Юрий бешено покраснел.
– Я не шучу!.. Если вы хотите быть логичными…
– А что же вы говорили о Христе! – торжествующе перебил его фон Дейц.
– Что я говорил?.. Разучиться жизни, вырабатывать себе определенное миросозерцание, которое целиком заключается в отношении человека к другому человеку и самому себе, то не лучше ли всего остановиться на титанической работе тех людей, которые, представляя из себя лучшие образцы человеческого рода, в собственной жизни прежде всего пытаясь приложить наивозможнейшие и самые сложные и самые простые отношения к человечеству…
– Я с вами не согласен! – перебил Гожиенко.
– А я согласен! – горячо перебил студента Новиков.
И опять начался бестолковый и пестрый крик, в котором уже нельзя было найти ни конца, ни начала мнений.
Соловейчик, сразу, как только заговорили, притихший, сидел в углу и слушал. Сначала на лице его было полное и проникновенное, немного детское внимание, но потом острая черточка недоумения и страдания стала вырисовываться в уголках рта и глаз.
Санин молчал, пил пиво и курил. На его лице было выражение скуки и досады. А когда в пестром крике послышались уже резкие нотки ссоры, он встал, потушил папиросу и сказал:
