Артём Веселый - Россия, кровью умытая (сборник)
С Дону банда шла в восьми сотнях.
Лелеял Иван горделивые помыслы, как явится он в свою станицу ватажком, как старики во главе с отцом выйдут встречать его с хлебом-солью, как они будут упрашивать его принять в подарок чистокровного степного коня, как… Помахивал от нетерпенья плетью, остро вглядывался в лица высыпавших ко дворам станичников и досадовал, что никто будто и не узнает его.
В обозе хранилось немало отвоеванных знамен всевозможных цветов и отцветков. В станицу отряд входил под черным знаменем, на котором светлыми шелками были вытканы скрещенные кости, череп, восходящее – похожее на петушиный гребешок – солнце и большими глазастыми буквами грозные слова:...СПАСЕНЬЯ НЕТ
КАПИТАЛ ДОЛЖЕН ПОГИБНУТЬ
Весь отряд втянулся в улицу.
Атаман привстал на стременах, обернулся и хрипким баском скомандовал:
– Весело!
Трубачи, откашливаясь, разбирали с возов нагретые солнцем трубы. Кларнетисты, багровея от натуги, начали пробовать инструменты: на их щеках заиграли ямочки, казалось – музыканты заулыбались.
Оркестр хватил «Яблочко».
Две тачанки были сцеплены бортами и поверх, для звона, застланы досками. На движущийся помост легко вспрыгнула походная жена атамана и лучшая в отряде плясунья Машка Белуга. Повертываясь во все стороны, она охорашивалась. Ее крыла шляпа с большое решето, писаный гайдамацкий кушак туго перехватывал талию, обтянутые драгунскими штанами стройные ноги дрыгали от нетерпенья, а высокая грудь была увешана содранными с чьих-то грудей орденами за верную службу, медалями за усердие и выслугу лет, Георгиевскими крестами всех степеней. Станичники, завидя атаманшу, по привычке к чинопочитанию подтягивались, а старый Редедя стал во фронт…
– Весело!
Машка кинула глазом туда-сюда, в ладоши хлопнула и пошла рвать:
Иисус Христос
Проигрался в штос
И пошел до Махна
Занимать барахла…
Взвыли, закашляли, засморкались…
А божая мать
Пошла торговать…
Машка как топнет-топнет и понесла:
Буржавой ты, буржавой,
Хабур чабур лимоны [1] ,
Кругом наше право
И наши законы…
Отряд застонал, закачался в гулком реве:
Кыки, брыки всяко право,
Гребем мы все законы…
Кто засвистал, кто принялся стрелять во взбунтовавшихся собак, и медведь, не переносящий лая, заревел во всю пасть.
Площадь не вмещала народа.
Не потешили старики Ванькину гордыню, не вынесли хлеба-соли и своей покорности.
Атаман поднял плеть.
– Стой!
Движение затормозилось.
Брякнув прикладами о черствую землю, стала пехота. Всадники опустили поводья, поспрыгивали с коней и начали разминать занемевшие ноги. Оборвался строй ликующих звуков оркестра. Умолк скрип колес.
Шалим, чуть коверкая слова, прокричал нараспев:
– Квартирьеры, разводи людей по квартирам!.. Бабы, разбирай постели, готовься к бою!.. Фуражиры, ко мне!
Над возами качали хохочущую Машку Белугу, вскидывая ее выше лошадиных голов.
Матрос будил матроса:
– Тимошкин, вставай… Тимошкин, в деревне мужики горят!
Тимошкин не в силах был вырваться из объятий сна и только мычал. Ведро холодной воды ему на голову! Тимошкин, фыркая, поднял стриженую голову, воспаленные глаза его испуганно мигали:
– Где мы?.. В Таганроге?.. Горим или тонем?
– Хлюст малый, – заржали кругом, – с самого Дону не просыпался, всю неделю пьян был… Слезай, на Кубань приехали, сейчас с казаками драться будем.
Перед зданием станичного правления атаман остановился в раздумье… Потом, переборов себя, ступил на скрипучее крыльцо и, окруженный свитой, ввалился в помещение.
Члены ревкома – по углам.
– Кто у вас тут старший клоун? – спросил Ванька, окидывая зорким глазом вставших комитетчиков.
Григоров вышел из-за стола и протянул руку:
– Здравствуйте… Я – председатель ревкома.
– Откуда ты такой красивый взялся? – не подав руки и раздражаясь, вспыхнул атаман. То, что верховодит станицей не казак, а чужак, которого он и видел-то раньше лишь мельком, взбесило…
Шалима разбирало нетерпенье, перемигнулся с фуражирами и ротными раздатчиками, выкрикнул ругательство и рассек плетью зеленое сукно на столе.
Григоров откачнулся, поправил пенсне и насмешливо проговорил:
– Молодцы вы, ребята, погляжу я на вас…
– Помолчи, председатель, – угрюмо сказал атаман. – Не рад прибытию нашему?
– Что вы, что вы! – опять усмехнулся Григоров. – Все мы рады до смерти.
– Помолчи, председатель, да подумай лучше, как бы нас покормить, да и коней наших не заставляй дрожать от голода.
– Кому подчинен отряд? – спросил Григоров.
– Ну, мне.
– А ты кому?
– Черту.
– За кого же вы воюете?
– А ты что, начальник надо мной, меня допрашиваешь?
– У-у, анна сыгы! – как укушенный завопил Шалим и взмахнул плетью.
Атаман удержал его руку.
У дверей загалдели:
– Дай ему, Шалим, по бубнам.
– Али на базар рядиться пришли?
– Правильно, будя волынку тянуть, люди голодны, лошади не кормлены.
– Карабчить его, и концы в воду.
– Уйми своего молодца, – сказал Григоров, – прикажи убраться отсюда лишним, тогда будем говорить о деле.
– Гонишь? – прищурился атаман, и ноздри его затрепетали.
– Гнать не гоню, но разговаривать сразу со всеми не желаю.
– Храбрый?
Григоров промолчал.
Не спуская с него глаз, атаман с нарочитой медлительностью вытянул из коробки маузер, спустил предохранитель и выстрелил через голову председателя в стенку.
– Гад…
Вбежал Максим.
Григоров стоял прямо. Сразу осунувшееся лицо его было серо, глаза немы.
– Вот стерва! – в восторге закричал Иван. – Не боится ни дождя, ни грому… Пойдешь ко мне в штаб писарем?
Максим сразу сообразил, в чем дело, загородил собою Григорова и, стараясь придать голосу твердость, заговорил:
– Стой, Иван Михайлович… Напрасно ты нашему председателю обиду чинишь… Он расейский и порядков наших не знает.
– Чего же он порядков не знает?
– В председателях недавно ходит, потому и не знает… Станица у нас на беспокойном месте… Ты вот пришел – по зубам бьешь, а завтра кто залетит – в зубы даст: никак невозможно больше недели в председателях высидеть, морда не терпит.
– Морда не терпит?.. – Иван засмеялся.
Прорвался гогот всей свиты: хохотали, захлебываясь чихом, хахом, кашлем.
Высмеявшись, атаман спрятал маузер, торопливо – не попадая огнем в трубку – закурил и изложил свои требования.
– Выставим в срок, – пообещал Максим, – и угощенье, и хлеба печеного, и овса, и всего, что полагается, предоставим в точности… Будьте покойны, Иван Михайлович.
– Ты меня помнишь?
– Дак вы ж Михайлы Черноярова сынок? Как не помнить…
Ванька хотел было что-то спросить про отца, но сдержался. Оглядел внимательно Максима:
– Чей таков?
– Максим Кужель… Я тутошний.
– Комиссар?
– Я простой, – ответил Максим.
– Ну, гляди, не исполнишь приказа, голову сниму.
– Будьте покойны, предоставлю.
– Добре. Хлопцы, гайда!
Гости ушли.
– Чего будем делать? – спросил Васянин.
– Послать на фронт вызывную телеграмму, – предложил Меденюк, – вызвать Михаила Прокофьевича с полком, он их угостит…
– А не попытаться ли разоружить банду своими силами? – сказал Григоров. – Добром с ними, как видно, не поладишь…
– Народу надежного не хватит…
– Винтовок и патронов я привез, – сказал Максим, – а народу, пожалуй, и не наберем.
– Где винтовки?
– На станции… И Галаган на станции, паровоз починяют…
Он коротко рассказал о своих мытарствах в городе, о встрече с моряками.
– Не взять ли твоего Ваську за бока? – спросил Григоров.
– Вряд ли их, чертей, уломаешь… На фронт торопятся и злые до бесконечности: дорогой бить было некого, так они все в телеграфные столбы стреляли.
– Все-таки надо попробовать связаться с ними… И немедленно…
– Попытать можно…
Комитетчики, распределив между собой районы, отправились по станице собирать дань для нашельцев, а Максим с Григоровым побежали на станцию.
Приготовления к пиршеству начались еще засветло.
Тесно показалось в хатах. Столы были вытащены на улицы и площадь. Под окнами кухонь, ровно пьяницы у кабаков, увивались собаки. Засучив рукава и подоткнув исподницы, бегали раскрасневшиеся бабы. Столы ломились под обилием угощений: караваи пшеничного хлеба, пироги с мясом, жареная птица, соленые арбузы, чугуны дымящейся баранины, ведра кислой капусты и моченых яблок.
На площади за богатым столом, развалившись на вытертом плюшевом диване, сидел окруженный приспешниками Иван Чернояров. Со своего высокого сиденья – под ножки дивана были подложены кирпичи – он видел всех, и его все видели.
Вестовая серебряная труба проиграла сбор.Люди расселись за столы
атаман поднял руку:
– Хлопцы…
Площадь притихла…
Атаман не любил многословия, краткая речь его была подобна команде:
