Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Катя Качур
– Хорошее место для обзора, правда? Я долго сидела и на лампах, и на кондиционере, но отсюда операционный стол виден словно на ладони! – услышал он женский голос с сильным кавказским акцентом.
– Кто здесь? – удивился Саня, озираясь по сторонам. Кроме неровно положенной на стык потолка побелки, он не видел абсолютно ничего, даже себя.
– Я – Зара, лежу в 262-й палате, люблю смотреть, как Гринвич оперирует. Правда красавец? Он мне обещал пересадить чужое сердце. Вот жду, когда кто-нибудь умрет.
– Мое сердце пересадят тебе? Поэтому я здесь? – возмутился Саня.
– Да нее… Успокойся. Тебя оперируют, потому что у младшего брата Гринвича ровно такая же патология. Не помню… какая-то дрянь на стенке сердца, надо разрезать, удалять. Сложно все. Вот на тебе и тренируются.
– Сволочи! – пыхнул осветитель.
– Сволочи? Да тебя спасут, если Аллах того захочет! Все равно бы ты умер, – вскипела Зара.
– Так пусть бы брата первого резали!
– Ты в своем уме, дундук? – вскипела Зара. – Ты видел этого брата? Он же ангел!
– Чего это? – изумился Саня. – Я тоже, может, ангел.
– Ты говно по сравнению с ним, – бесхитростно ответила Зара. – Пойдем, я тебе его покажу.
– Куда?
– В палату. Он мой сосед.
– Так мы операцию пропустим!
– Не меряй наше время с часами живых.
– А мы что, мертвые?
– Еще не совсем. Мы в промежутке.
– Разве между жизнью и смертью есть промежуток?
– Еще какой! Целая пропасть. Только некоторые пролетают над ней незаметно, а другие спотыкаются и лежат на дне бесконечно долго. Идем!
Они поплыли вдоль потолочного плинтуса по длинному коридору с множеством дверей и остановились у палаты 261. Зара непонятно как оказалась внутри и позвала:
– Эй, кролик, сочись в замочную скважину, пока не умеешь проходить стены.
«Какой-то Льюис Кэрролл», – подумал Саня и попытался прошмыгнуть в то, что она называла скважиной.
– Да тут все замуровано! – возмутился он. – Двери открываются пластиковой картой!
– Вот тупой, ну спустись к щели на полу!
И правда, щель была огромной, и Саню буквально втянуло туда сквозняком. На кровати, весь в трубках и датчиках, лежал человек, совсем не похожий на ангела. Шрамированное, обожженное солнцем лицо, опущенные веки, синюшные губы. С херувимом его роднили разве что светлые, как у девчонки, завитки волос, прилипшие ко лбу и шее.
– Правда он прекрасен? – спросила Зара.
– Мужик как мужик, чо прекрасного?
– Когда он спит, я целую его в губы. Знал бы ты, какие они нежные…
– Тьфу, гадость, – передернулся Саня.
– А когда он открывает глаза, то они голубые, как горные озера. Он смотрит на меня и тихо спрашивает: «Ты – смерть?» А я смеюсь: «Нет, я Зара, твоя соседка!»
– А чо он умирает? Сколько ему?
– Тридцать один. В юности подцепил инфекционный эндокардит. Прикурил бычок после зэка. И вот теперь, спустя пятнадцать лет, такое серьезное осложнение.
– Откуда ты все знаешь? – спросил Саня.
– Да я лежу здесь уже год. Пошли ко мне в палату, соседняя дверь.
Следующая комната поразила Саню гораздо больше: на стенах висели пестрые ковры, подоконники были уставлены расписанными кувшинами и золотыми кубками. С тумбочек и столиков свисали гроздьями куклы, мягкие игрушки, бусы, ленты. На единственной кровати, больше похожей на могилу Нуреева в Сент-Женевьев-де-Буа, покоилась восточная дева: с прозрачной кожей, огромными черными ресницами, безупречными бровями вразлет и абсолютно бескровным ртом. Рядом с ней на хромированной тележке стоял огромный, дробящий тишину насос. К нему из-под нижних ребер красавицы, разорвав белизну пластырей и бинтов, тянулись кровавые трубки от искусственного левого желудочка, который был внедрен прямо в сердце. Аппарат с упорством живого органа гонял по телу кровь, продляя мнимую жизнь. С каждым его механическим ударом на белом девичьем виске извилистая вена то набухала синим червяком, то безжизненно спадала, сливаясь с кожей. Рядом с красавицей сидела почерневшая, почти одного цвета с хиджабом, мать и держала ее за руку. Видно было, что в этой позе прошли недели, месяцы, годы, и живая некогда женщина переродилась в каменную скорбящую скульптуру. Саня почти вплотную подплыл к лицу и приложился губами ко лбу Шемаханской царицы.
– Вот это реальный ангел, неземная красота! – прошептал он.
– Это и есть я, – скромно потупилась Зара.
– Что с тобой случилось?
– Врожденный порок сердца. В детстве никто и не знал. А как исполнилось пятнадцать, начала уставать, задыхаться. Однажды мыла пол, да так и упала с тряпкой в руках. Сначала лежала в больницах Грозного, потом папа перевез в Москву. Решили, оперировать бесполезно, только пересадка сердца. Отправили к Гринвичу, светиле. Гринвич сказал, очень редкая кровь, нужно чтобы порядка пятидесяти показателей сошлось, будем ждать донора. А пока на искусственном сердце. Но донора все нет и нет. А ресурсы организма истощаются… А это мамочка моя. Совсем отчаялась. Отец припер Гринвича к стене: за каждый день ее жизни плачу тебе месячную зарплату! Вот они меня и поддерживают. Смотри, сколько про это написано! А сколько передач снято!
Саня увидел стопку разбросанных газет и журналов с пафосными заголовками: «Зара будет жить!» «Заре Хариповой пересадят живое сердце», «Зара встретит старость счастливой». На погасшем экране смартфона засветилась картинка.
– Сейчас покажу тебе сюжет, который про меня сняли! – сказала она.
Телефон включился, отмотал какое-то видео и остановился на рекламе. Погасшая мать только вздрогнула плечами и даже не удивилась внезапному резкому звуку. Видно, дочь, лежащая в коме, давно шалила по мелочам. В итоге на экране возникла бойкая корреспондентка с микрофоном и радостно сообщила в кадре: «Еще пять лет назад о такой операции невозможно было и подумать. Людей с пороком сердца, как у Зары Хариповой, ждал печальный конец. Но сегодня Родион Гринвич, кардиохирург с мировым именем, планирует немыслимую по сложности операцию – пересадку сердца. Зара ждет донора, а ее мама – будущих внуков. «Что вы чувствуете, Зара?» – Репортерша направила микрофон к бледной красавице, прикованной к компрессору. «У меня все хорошо, я буду жить», – заученно отвечала девушка с сильным акцентом. «У нее прекрасные перспективы!» – заверял Гринвич, открывая в улыбке зубы, белизна которых соперничала с крахмальным халатом.
– Да это же Светка! – заорал Саня. – Светка, курва, из-за нее я здесь оказался!
– Светка, Людка, Анька, – вздохнула Зара, – их было много поначалу. А теперь никто не зовет журналистов. Зара-то умирает! Да и вообще, знаешь, сколько приезжает прессы на каждую неординарную операцию? Тучи несметные! Все трубят: впервые за десять лет! Передовые технологии! Пациент теперь вернется к привычной жизни! А пациент берет и уходит в мир иной спустя два месяца. Потому что операция блестящая, а выходить не могут, не умеют!
– А как же этот утырок, которого ты целуешь в губы?
– Илюша? – нежно переспросила Зара. – Гринвич за него станет биться до последнего. Он хочет вырезать
