Пришельцы и анорексия - Крис Краус
Вам никогда не приходило в голову, что еда очень насыщена социальными смыслами? Прежде чем приняться за еду, нужно столько всего учесть. Ее происхождение, социальную политику, стоящую за ее производством. Подачу. Наличие или отсутствие настоящего счастья. На пути к вашему столу имел ли с ней дело кто-то знающий, кому было не всё равно? Чтобы еда показалась вкусной, все эти обстоятельства должны нас устраивать. Еда — продукт культуры; это так цинично, что меня тошнит.
Вся история гурманства — это история построения утопии. Треугольные сэндвичи с огурцами и сливочным маслом, корочки с хлеба срезаны. Когда я была маленькой, отец придумывал сказки, чтобы уговорить меня поесть. Клубничное пирожное в июне, весенняя сырость осела в пышной зеленой листве, женщины в ситцевых платьях, хрустяще и не приторно сладко, со свежими взбитыми сливками. Лимонный десерт и медовая груша. Вермут. Названия цветов. Когда я жила в Нью-Йорке, я семь лет не выезжала с Манхэттена. Из-за плохого питания у меня постоянно появлялись синяки. Я сидела в своей квартире, читала книги, подолгу смотрела в окно, которое открывалось в вентиляционный колодец, и мечтала о еде. Ранний вечер, дети на улице играют в кикбол, перекопанные дворы, из разных уголков квартала тянет готовящимся ужином, «Пора домой!», говяжья солонина и капуста. Вспоминать чье-то детство, как свое. Но поскольку еда — это бесплотное означающее, то, кажется, здесь чего-то не хватает, что-то не так. (Если я не могу есть, значит, я чувствую себя страшно одинокой.)
Сомневаться в еде значит сомневаться во всем.
Сомневаться в еде значит признать невозможность «дома».
Вейль — философ-анорексичка… Несмотря на то, что Фридрих Ницше страдал от дикой головной боли, «Веселую науку» не считают Философией Головной Боли. Однако же работы Вейль часто прочитывают как ключи к ее биографии. Из написанной в 1957 году рецензии Кеннета Рексрота на вейлевские «Тетради» сложно понять, рассматривает ли он в своем тексте книгу, саму Вейль или собственно феномен девушки-анорексички. Так или иначе, они ему не нравятся. Он называет жизнь Вейль «вопиющим бредом… патологически неистовым легкомыслием». Вейль, «пожалуй, идеально вписывалась в образ типичной страстной революционерки-интеллектуалки… как Роза Люксембург, только хрупче и нервознее», которая «выдумала себе революцию и пустила на нее всё свое здоровье». Рексрот возлагает вину за нечестивую глупость Вейль на тех, кому полагается ее нести: на двух мужчин — католических теологов, отца Перрена и Гюстава Тибона, воспринимавших Вейль всерьез. Рексрот мечтает: «Если бы только ей удалось найти простодушного приходского священника, который сказал бы ей „Смелее, дитя мое, всё, что тебе нужно — это креститься, следовать Десяти заповедям, забыть о религии, нарастить мясца на кости и найти мужа…“».
Тебе просто нужно хорошенько потрахаться, сказал он мне.
В «Святой анорексии» исследователь Рудольф Белл пытается ухватить величие средневековых женщин-святых и сбить их до своего уровня. Он делает это, отождествляя их с современными девочками-подростками, которых считает жалкими и нелепыми. Святая Екатерина, Святая Тереза и Хильдегарда Бингенская по сути своей одинаковы — они выскочки-эгоистки. Коллективная трансисторическая «она», святая анорексичка, «является из испуганного и нестабильного психического мира, чтобы стать приверженкой духовного идеала… Ее воля — выполнять Божью волю, и она мнит себя единственной, кому известна воля Божья». Святая анорексичка — манипулятивная чертовка; она «ведет войну с собственным телом и потому тяжело переживает каждое поражение, будь то жадно проглоченная тарелка пищи или жуткое бичевание, которому ее подвергают обнаженные демоны и дикие чудища. Более или менее в этом преуспев, святая радикалка» — как и только что похудевшая девушка-подросток — «начинает чувствовать себя победительницей…»
Как и в случае с ведьмами, или с писательницами, мыслительницами и художницами, использующими имена других при описании личного опыта, со святыми анорексичками нельзя просто расходиться во мнениях: их надо презирать.
Разве не должно быть возможно покинуть тело? Что плохого в том, чтобы хотя бы попытаться это сделать? Голодная, но испытывающая отвращение к еде Вейль пишет: «Великая скорбь человеческой жизни заключается в том, что „смотреть“ и „есть“ — это два различных действия. Вечная благодать — такое состояние, когда „смотреть“ означает „есть“»[40].
Пришелец у меня в глазах. Он заполоняет мои глаза. Он входит в меня полностью, целиком заполняет глаза. Он у меня в глазах, он пробирается к моему мозгу. О Боже, он у меня в голове. Он заставляет мое тело испытывать ощущения, которые я не испытываю. Он внушает мне чувства, сексуальные чувства. И он здесь. Он повсюду. Мое тело меняется.
— Дэвид Джейкобс, интервью с похищенным инопланетянами, 1988
Из моего лос-анджелесского дневника —
Лос-Анджелес, примерно конец девяностых —
Сердце и желудок сжимаются, пока я стою в бесконечной очереди за едой на вынос в гурманском «Сэй Чиз»[41] на Хайперионавеню. Сегодня третий день, когда я ничего не ем… Через толстое стекло витрины я рассматриваю миски с горошком в майонезе. Десять баксов за четверть фунта, консервы. Маленькие кусочки заграничных сыров разложены на верхней полке вместе со множеством других печальных образцов. Английский стилтон, камамбер. Из тел заточенных в клетку животных прямиком в холодильную витрину — очевидно, что к этой еде никогда не прикасались с любовью или пониманием. Полная женщина передо мной, кажется, считает эту еду хорошей. Она наслаждается моментом, оглашая свой выбор продавщице, хотя той ничуть не интересно, она слушает вполуха. Я надеялась накормить себя хитростью — купив самую изысканную еду, но теперь это место меня оскорбляет. «Скажите „Сыр“», «Скажите „Выбор“». Женщина смакует названия продуктов, довольная своим сносным произношением. Почему всё вызывает у меня ненависть? Здесь такие чудовищно завышенные цены, что еда перестала пахнуть едой — она пахнет банкнотами, мелочью и пластиком.
Я не могу есть, если ко мне не прикасаются. Только после секса, и то не всегда, у меня получается перекусить. Когда
