Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса
Инвалид снова поднимает плечи, пожимает плечами, моргает. Прикрывает веки и съеживается, готовясь задремать.
По правде говоря, ты никогда не испытывала ненависти к Рамфису, Радамесу или к Анхелите, какую тебе и до сих пор внушают Трухильо и Высокочтимая Дама. Потому что в какой-то мере дети своей деградацией или насильственной смертью частично заплатили за преступления семьи. А к Рамфису ты всегда испытывала слабость. Почему, Урания? Может, из-за того, что он страдал нервными срывами, депрессиями на грани безумия и эту его психическую неуравновешенность семья старалась скрыть, а после расправ пятьдесят девятого года, которыми он руководил, Трухильо запер его в психиатрическую лечебницу в Бельгии. Во всех действиях Рамфиса, даже самых жестоких, было что-то карикатурное, натужно-патетическое. Взять, к примеру, его впечатляющие подарки голливудским актрисам, которых Порфирио Рубироса всех имел задаром (если только не заставлял их платить за себя). Или эту манеру путать планы, которые его отец старательно вынашивал ради него. И смех и грех, как он умудрился испоганить торжественную встречу, приготовленную для него Генералиссимусом, чтобы сгладить провал с военной академией в Форте Ливенверс. Хозяин провел через конгресс (не ты ли представлял проект этого закона, папа?) назначение Рамфиса начальником Генерального штаба объединенных вооруженных сил, и по прибытии его должны были провозгласить им во время военного парада на Авениде, у подножия обелиска. Все было готово в то утро, и войска уже выстроились, когда яхта «Анхелита», которую Генералиссимус послал за ним в Майями, вошла в порт по реке Осама, и сам Трухильо, сопровождаемый Хоакином Балагером, отправился и порт, к причалу, чтобы встретить своего первенца и сопроводить на парад. Как же был он потрясен и разочарован, выбит из седла, когда увидел, в какое жалкое существо, в какое слюнявое ничтожество превратился несчастный Рамфис, всю дорогу пивший без просыпу. Едва стоял на ногах и лыка не вязал. Еле ворочал непослушным языком, издавая жалобное мычание. Остекленевшие, вытаращенные глаза, одежда в блевотине. А дружки-приятели и сопровождавшие его женщины — и того хуже. Балагер написал в своих мемуарах: Трухильо побелел, дрожа от негодования, и приказал отменить военный парад и присягу Рамфиса в качестве начальника Генерального штаба объединенных вооруженных сил. Нo прежде чем уйти, налил рюмку и произнес тост, символическую пощечину придурку (беспросыпная пьянка, скорее всего, помешала тому понять его смысл): «Я пью за труд, единственное, что принесет Республике процветание».
И снова на Уранию нападает истерический смех, и инвалид в испуге открывает глаза. — Не пугайся… — Урания снова становится серьезной. — Как представлю эту сцену, душит смех. А где ты был в этот момент? Когда Хозяин увидел пьяного в стельку сыночка в компании не менее пьяных дружков и блядей. В парадном фраке на трибуне, в ожидании нового начальника Генштаба объединенных вооруженных сил? Чем же объяснили отмену парада? Белой горячкой генерала Рамфиса?
Она снова смеется под пристальным взглядом инвалида.
— Хоть смейся, хоть плачь, но всерьез эту семейку принимать нельзя, — еле слышно шепчет Урания. — Должно быть, тебе иногда бывало стыдно за них. А потом, наверное, пугался и мучился, что позволил себе, пусть даже втайне, такую дерзость. Хотелось бы мне знать, что думаешь ты о трагикомическом финале детей Генералиссимуса. Или об этой гнусности — последних годах доньи Марии Мартинес, Высокочтимой Дамы, мерзкой, мстительной как она вопила-требовала, чтобы убийцам Трухильо вырвали глаза и содрали кожу! Знаешь, что она кончила свои дни, раздавленная атеросклерозом? Что эта скряга тайком от Хозяина вывезла из страны многие миллионы долларов? И что только она одна знала номера счетов в швейцарских банках, а от детей скрывала? Без сомнения, у нее были на то основания. Боялась, что они прикарманят миллиончики, а ее до конца жизни похоронят в богадельне, чтобы не действовала им на нервы. И все-таки в конце концов она — с помощью атеросклероза — посмеялась над ними. Я бы многое отдала за то, чтобы увидеть Высокочтимую Даму там, в Мадриде, раздавленную несчастьями, теряющую память. Но жадность и остатки памяти еще говорили ей, что главное — не открывать детям номера швейцарских счетов. Вот бы увидеть, как надрывались бедняги (в Мадриде, в доме у урода и скотины Радамеса, или в Майями, у Анхелиты, до того, как она ударилась в мистику), заставляли Высокочтимую Даму вспомнить, куда она засандалила денежки. Представляешь, что с ними было, папа? Перерыли, наверное, все перетряхнули, перекопали, выпотрошили в поисках тайника. Они повезли ее на Майями, потом снова отвезли в Мадрид. И все зря. Так и унесла секрет с собой в могилу! Как тебе это, папа? Рамфису все-таки удалось растратить несколько миллиончиков, которые он вывез из страны в первые месяцы после смерти отца, потому что при жизни Генералиссимус (это правда, папа?) не давал вывезти из страны ни одного сентаво, дабы его семья и соратники умирали на родине и отвечали за свои поступки. Но Анхелита и Радамес после его смерти оказались выброшенными за борт. И Высокочтимая Дама — волею атеросклероза — тоже умерла в бедности, в Панаме, где ее похоронил Калил Хачес, отвез на кладбище в такси. И отошли все фамильные миллионы швейцарским банкирам! Хоть плачь, хоть смейся до колик, но только всерьез их не принимай. Правда, папа?
И опять она смеется, до слез. И, вытирая слезы, изо всех сил старается не поддаться депрессии, которая, она чувствует, уже наваливается тоской. Инвалид смотрит на нее, похоже, он привык, что она здесь. Но, кажется, монолога ее не слушает.
— Ты не думай, я не истеричка, — вздыхает она. — Пока еще — нет. И в памяти, как сейчас, никогда не копаюсь, и так много не разглагольствую. Это мой первый отпуск за долгие годы. Я не люблю отпуск. Когда я была девочкой, я любила каникулы здесь. А после того, как благодаря sisters попала в университет, разлюбила. Всю жизнь прожила, работая. Во Всемирном банке никогда не брала отпуска. И в адвокатской конторе в Нью-Йорке — тоже. Так что у меня нет времени праздно рассуждать о доминиканской истории.
И в самом деле, ты ведешь в Манхэттене изнуряющую жизнь. Она вся расписана по часам, с девяти утра, когда входишь в свой кабинет на углу Мэдисон и 74-й улицы. До того ты успеваешь
