Ожидание - Екатерина Алексеевна Ру
– Ларочка, ну… ведь ты же понимала, что он… ну, приговорен, – прерывистым, рубленым полушепотом говорила тетя Валя. У нее было печальное и как будто хрупкое, легкоранимое выражение лица. Как будто она готова была в любую секунду растечься бессильными слезами. Хотя Сашиного папу она знала очень мало и вряд ли глубоко переживала его смерть.
– Ты знаешь, Валюш, да, это так, все было заранее ясно, – бесцветно отвечала мама. – Но только вот легче от этого не стало. К такому нельзя быть готовым, понимаешь? Для меня это был такой же шок, как если бы он, например, попал под машину или свалился с высоты.
С этим маминым утверждением Саша была категорически не согласна. К такому, как и к любому другому событию, вполне можно быть готовым, если настроить на него сердце. Если дать ожиданию неизбежного медленно созревать внутри себя. Об этом Саша могла говорить с уверенностью, ведь сама она была готова к папиной смерти и пережила момент расставания без оглушительной, пронзительно острой боли. Лишь спустя несколько дней после похорон в Сашиной груди стала иногда возникать тоска по папе – даже не тоска, а тень тоски. Легкая, спокойная, не саднящая – она ласково притрагивалась к сердцу и тут же бесследно ускользала.
А вот непредвиденные события Саша переносила тяжело. Неизменно теряла внутреннее равновесие, лишалась на долгие беспомощные дни душевного стержня. Ей казалось, будто чьи-то разъяренные руки внезапно комкают мир вокруг – словно ненужную газету – и бросают на прихоть ветра. Когда за полгода до Сашиного окончания школы в автобусной аварии погиб ее учитель географии, она проболела почти три недели. Все это время сидела у окна в мучительных объятиях жара, глядя, как летит по снежному ветру скомканный проспект Кирова. Слушала неразборчивый, горячий и влажный шепот кого-то огромного и неведомого. Страшного в своей непредсказуемой ярости. На проспекте загорались окна, вечерние дома вспыхивали красным, синим, оранжевым, словно широко открывали глаза, пытаясь пробудиться от кошмара. И люди внутри них – мелькающие в абажурном свете, сидящие у экранов, достающие миски из холодильников – казались такими крохотными, такими слабыми перед наплывшей непостижимой темнотой, в которой скрывался этот кто-то – неизмеримый, страшный и своевольный.
Даже мелочи – внезапные, неожидаемые – наполняли Сашу обжигающим густым смятением. Замедляли внутри нее размеренный поток жизни. Как-то раз, еще до папиной болезни, на вокзал пришел непредвиденный, ошибочный поезд, никак не отраженный в привычном расписании. Маленькая Саша растерянно смотрела, как люди выходят из вагонов, и от замешательства ни одному из них не смогла придумать ни судьбу, ни причину приезда в Тушинск. Пространство вокруг нее как будто скрутилось, завязалось на горле удушливым узлом. И лишь спустя полчаса, после встречи двух привычных, каждодневных поездов, Саша почувствовала, как узел постепенно развязывается и пространство вновь обретает ласковую предсказуемость.
Такую же тесную жгучую растерянность вызывали у нее с детства и неожиданные родительские гости. Те, что заявлялись без приглашения, без предварительного звонка. Просто «проходили мимо» и решали зайти. Бесцеремонно врывались в тихое, штилевое пространство квартиры, наполняя его своим бурлящим присутствием. Размашистыми жестами, внезапными резкими голосами – словно мутными брызгами. Неизменно расспрашивали Сашу об успехах в учебе, вырывали ее из безмятежной прозрачной глади распланированного дня.
И вот теперь новый неожиданный гость – на этот раз Сашин – стоял на кухне. Той самой, где когда-то мама пила с тетей Валей вино и говорила о невозможности подготовить сердце к надвигающемуся горю. Теперь же мама смотрела в своей комнате крикливое вечернее ток-шоу. А Саша стояла напротив гостя, прислонившись спиной к холодильнику, напряженно скрестив на груди руки.
– Посмотреть-то можно на него? – своим обычным, беззаботно легким голосом спросил Виталик. Совсем не изменившийся за последний год.
– Сейчас нельзя. Он спит.
– А, ясно. Ну ладно. Пусть спит тогда.
На несколько долгих секунд кухня застыла в молчании – тонком, хрупком, совсем ненадежном, будто неловко подвешенный елочный шар. Саша смотрела на стол, потерянно скользила взглядом по розово-серым клеточкам скатерти, маминой кружке с недопитым чаем, заржавевшей половинке яблока на блюдце, мертвой перевернутой мухе. По оставленному мамой помидору – надрезанному и присоленному как раз в месте разреза, в свежей водянистой ране.
– Я вообще, если честно, когда получил то сообщение, сначала подумал, что ты напилась и решила так странно прикольнуться, – продолжил Виталик.
– Ну да. Это в моем стиле.
– Не, ну а что я должен был подумать? Больше ты ничего не писала. Я решил, что это была такая оригинальная шутка, и забыл. А вчера мне позвонила твоя подруга София. Сказала, что это все правда и что мне нужно самому к тебе пойти и во всем убедиться.
– Понятно. Значит, это она тебя надоумила.
– Не, ну она просила тебе не говорить. Поэтому если что – я тебе про ее звонок не рассказывал. А вообще она правильно сделала. Я ведь собирался через месяц отчаливать отсюда. Меня друг зовет в Шанхай работать. Я уж и визу почти сделал. И квартирку в интернете присмотрел, с видом на всемирный финансовый центр, представляешь? Правда, она мне не то чтобы по карману, ну да ладно. Я даже китайский начал учить. Осилил двенадцать иероглифов. Это, конечно, не так много, но ничего, я бы по приезде вмиг научился и читать, и писать. Вот как только бы окунулся в языковую среду. Я парень способный, у меня в школе по английскому твердая четверка была, а в седьмом классе даже пятерка. В общем, к чему это я. К тому, что собирался уезжать – скоро, далеко и надолго. А тут такой сюрприз…
Саша вдруг ясно ощутила, как в солнечном сплетении влажно ворочается тяжелая бессильная тоска.
– Ну так что ж, уезжай.
– Не, ну куда теперь-то? Я же только что стал отцом, можно сказать. Хотя, если честно, я вообще-то не планировал им становиться. Как-то не было таких мыслей. Кстати, ты сама вроде тоже не планировала. Ты ведь принимала какие-то таблетки?
– Принимала. Но иногда они подводят.
– Ясно. Ну да, все бывает. Я лишь одного понять не могу. Почему ты написала
