Современная семья - Хельга Флатланд
И только через несколько часов, услышав, что по гравийной дорожке прошуршал велосипед Олафа и заливисто засмеялась Хедда — и как ему только удается развеселить ее после целого дня в детском саду, — я встаю. Быстро натягиваю леггинсы и старую фланелевую рубашку, найденную в шкафу на самом дне ящика, — кажется, что сейчас это единственная одежда, которая не будет раздражать кожу. Провожу руками по волосам, застилаю кровать, ставлю раскрытый ноутбук на письменный стол в углу, открываю Word, кладу рядом блокнот и ручку. Спускаюсь к Олафу и Хедде. Они стоят посреди кухни прямо в куртках и едят бананы. Рядом два полных пакета с продуктами.
Олаф бросает взгляд в мою сторону, возвращается к банану, затем вновь смотрит на меня, как будто что-то упустил. Он разглядывает мою рубашку и улыбается.
— Я уже и забыл про нее, — говорит он.
Я озадаченно смотрю на него, не понимая.
— Это моя рубашка, — поясняет он.
И я вспоминаю, что позаимствовала старую рубашку Олафа, когда была беременна Агнаром. Тогда она тоже была единственной одеждой, которая не режет и не трет, она уютно и мягко окутывала мой живот, и, по-моему, я носила ее четыре месяца подряд, не снимая.
Я улыбаюсь, киваю и принимаюсь разбирать продукты.
— Спасибо, что ты все купил, — благодарю я.
Олаф не отвечает. Он не спрашивает о вчерашнем вечере или почему я спала на диване, вместо этого, к огромному восторгу Хедды, съедает в два приема весь банан и уходит из кухни.
— Ну как, весело сегодня было в садике? — спрашиваю я Хедду.
Она кивает и выбегает в коридор, приносит свой рюкзачок и осторожно достает оттуда не меньше десяти сложенных вдвое листов бумаги. Некоторые из них покрыты рисунками и стикерами, на других — лишь неоконченные карандашные линии, и я на мгновение задумываюсь о том, что в детском саду могли бы все же немного ограничивать ее креативность, но тут же обрываю себя.
— Ой, какие красивые, — говорю я Хедде. — Это открытки к Рождеству?
— Да, — отвечает она, раскладывая листки на кухонном столе. — Надо послать их по почте.
— В самом деле? — интересуюсь я, вновь испытывая раздражение против того, кто из бестолкового педагогического благодушия рассказал, что открытки отправляют почтой.
— И кому же мы их пошлем? — спрашиваю я уже мягче, представляя себе других восхищенных родителей.
— Эту тебе и папе, — начинает Хедда, показывая пальчиком на одну из открыток.
— Ну, тогда ее необязательно посылать, — отвечаю я с облегчением. — Ты можешь просто положить ее в ящик снаружи.
Хедда не понимает, что я имею в виду, а у меня нет сил объяснять.
— Вот эту Агнару, — продолжает она. — А эту бабушке с дедушкой.
Мне вдруг приходит в голову, что я до сих пор не знаю папиного адреса. Хедда попросила кого-то в садике надписать открытку для них обоих — над рисунком черным маркером выведено «бабушке и дедушке». Очевидно, у всех, кто работает в детском саду и школе, — во всяком случае, у всех женщин — одинаковый почерк: круглые, мягкие буквы; наверное, их так учат. Я разглядываю открытку. От надписи становится грустно, но я улыбаюсь Хедде — может, она забыла, что теперь они живут каждый сам по себе, а может, просто пока слишком маленькая, чтобы понять это. На мгновение перед глазами возникает открытка будущего года: «бабушке и Мортену»; я готова разрыдаться, но тут же вспоминаю снисходительные взгляды Эллен и Хокона и беру себя в руки.
— Вот что, Хедда: мы можем сами доставить все открытки тем, кому ты хочешь, их не надо отправлять по почте. Разве тебе не хотелось бы увидеть, как обрадуется тетя Эллен, когда получит твою открытку? — предлагаю я, хотя и догадываюсь, что Эллен наверняка обратит внимание на все промахи Хедды; она считает, детям полезно усвоить, что похвала зависит от приложенных усилий и нет смысла восхищаться рождественской открыткой, если она сделана криво и косо.
К счастью, Хедда соглашается.
— А когда мы отдадим им открытки? — спрашивает она.
Я сама не замечаю, как произношу вслух:
— Давай спросим, не хотят ли они все вместе прийти к нам в воскресенье?
— Да-а-а! — ликует Хедда.
— Мне стыдно, — говорю я Олафу.
Впервые за долгое время мы укладываемся спать одновременно. В последние недели я ложилась, пока Олаф еще был чем-то занят, смотрел с Агиаром фильм или сериал, — либо, наоборот, ждала, когда он уснет. После встречи с Эллен и Хо-коном и с тем мужчиной в баре, после демонстративной отчужденности Агнара сегодняшним утром мне хочется тесно прижаться к Олафу. Он колеблется, прежде чем повернуться ко мне и обнять — пусть и поверх одеяла, но все же это жест примирения, и у меня наворачиваются слезы.
— По-моему, это не так уж плохо, — замечает Олаф. — Пора вернуться к нормальной жизни.
— У мамы новый друг, — сообщаю я без акцентов и пояснений; мне хочется увидеть его реакцию.
Олаф молчит.
— Мне надо тебе кое-что сказать, — произносит он через некоторое время, и я холодею при мысли, что даже Олаф был в курсе, что только со мной перестали разговаривать в последние полгода — и я не знаю почему.
— Ты тоже об этом знал? — наконец выговариваю я, пока Олаф по-прежнему молчит.
— Что? Нет, конечно, нет, — отвечает он с усмешкой. — Откуда мне знать?
Я пожимаю плечами под одеялом и набираю воздуха в легкие. Я перестала дышать минуту назад и теперь начинаю осознавать: это не самое худшее, что мог сказать мне Олаф. Самое худшее будет сейчас. Я пытаюсь сгруппироваться, пока Олаф откашливается, и чувствую, как его тело готовится к прыжку.
ЭЛЛЕН
Симен прикрепил на холодильник несколько моих записок с переставленными буквами. Мне приходится перечитывать их по два-три раза, чтобы заметить, в чем дело, но когда до меня в конце концов доходит, мне всегда смешно.
В начале наших отношений Симен недоумевал, почему при своей дислексии я выбрала профессию, так тесно связанную с
