Пуанты для дождя - Марина Порошина
Поездка была намечена на апрель-май, времени на подготовку и на предвкушение было предостаточно. Пока же он учился играть на фортепиано с таким упорством и целеустремленностью, что приводил в изумление и Ларису Борисовну, и тещу, которая считала своим долгом ежедневно контролировать процесс освоения фортепианного искусства любимым зятем. При личных встречах он отчитывался сольным мини-концертом, в другие дни он иногда играл, поставив рядом включенный телефон, и Бэлла Марковна неизменно выражала свое восхищение моцартовскими успехами и хвалила свою прозорливость — ведь это именно она поддержала начинание. Моцарт уже забыл все те убедительные и тщательно сформулированные мотивы, по которым он взялся за учебу. Он просто помнил, что ему это надо, что он однажды так решил. И поднимался вверх по отвесной стене фортепианного искусства, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, думая лишь о том, каким будет следующий шаг, что впереди таких шагов великое множество. Но как опытный альпинист знал: вершина однажды будет покорена, и там ему откроется что-то такое, чего он раньше не видел, что изменит его самого и его понимание жизни. С вершинами — любыми — так всегда и бывает.
Еще он как-то быстро привык к Ларисе Борисовне. Как будто они были давным-давно знакомы и просто долго не виделись. Теперь их уроки длились гораздо дольше часа, отведенного Моцарту для игры. Потом играла Лариса Борисовна, а потом они разговаривали обо всем подряд: сперва о здоровье ее отца, потом о котах, которые полюбили Ларису Борисовну, как родную, нежной взаимной любовью, Маруся — за отличную игру, Тихон — за паштетик, который она приносила в качестве гостинца. Потом об учениках (его — с энтузиазмом карабкались по стене, ее — с неохотой играли этюды), о прошлом и о планах на будущее, и это было замечательно, потому что теперь и у Моцарта были планы на будущее!
Евгений Германович долго ждал, когда Лариса Борисовна спросит его о фамилии, все новые знакомые делали это в первую же минуту: одинаково вытаращивали глаза и одинаково спрашивали — что, правда Моцарт?! А как это? Но Лариса Борисовна была слишком деликатна, чтобы вытаращивать глаза и задавать очевидные вопросы. Но все же спросила, когда к случаю пришлось:
— Мне никто не верит, что среди моих учеников есть Моцарт. А я все думаю — неужели возможно такое чудо, что вы и в самом деле потомок самого Моцарта? Или таких совпадений не бывает?
— Я не потомок, — заверил ее Моцарт-второй. — Хотя моя супруга всегда мечтала именно таком родстве. Даже заказывала генеалогическое исследование. Кучу денег угрохала.
— И что? — улыбнулась Лариса Борисовна. — Они доказали, что вы его прямой потомок?
— Увы… — развел руками Моцарт. — Род Моцарта прервался с смертью его двух сыновей. А мне, то есть супруге, попались порядочные исследователи. Они выяснили, что мой род ведется от коновала Амоса Моцарта, его имя упомянуто в хрониках города Белоозеро в 1687 году.
— Да вы что? Это же просто чудо! — всплеснула руками Лариса Борисовна, на этот раз и вправду удивленная.
— Что именно? Что коновал? — не понял Моцарт. — Ветеринар по-нынешнему, хорошая профессия, но самая обыкновенная.
— Чудо, что они нашли ваших предков аж в семнадцатом веке! Ведь мы нынче дальше деда-прадеда не знаем никого, и следов не осталось, а вам такая история — ну конечно, чудо! Я бы загордилась, непременно загордилась.
— А моя жена расстроилась, — вздохнул Моцарт. — Я оказался и не граф, и не музыкант, не немец и даже не еврей. То есть толку с меня никакого. А она всегда мечтала уехать…
Лариса Борисовна разговор не поддержала, отвернулась, стала что-то искать, перелистывая ноты. Коты свесились с крышки, восторженно наблюдая — мелькание и шуршание нотных страниц они любили отдельной любовью. Евгений Германович тоже замолчал, вдруг вспомнив, как расстроилась Анна, когда в результате долгих изысканий выяснила, что коновал Амос Моцарт и его многочисленные потомки по национальности были караимы, и что ученые до сих пор спорят, к какой нации следует этих самых караимов отнести — евреи они или татары? К тому же оказалось, что караимы Моцарты, жившие на территории Литвы, от своего не до конца установленного «еврейства» всячески отказывались, татарами себя тоже не признавали, и на уговоры не поддавались. Точь-в-точь как и сам Евгений Германович. Раздосадованная Анна устроила скандал, обвинила мужа во всех грехах его «неправильных» предков, в равнодушии к ее мечтам, в нежелании менять жизнь к лучшему и — неожиданно — в квасном патриотизме.
До сих пор Евгений Германович молчал, слушал супругу с обреченным вниманием, по опыту зная, что вставить в монолог Анны слово — все равно что плеснуть бензина в костер. А если не плеснуть, то может возгорание и не приведет к пожару. Но в этом месте он неожиданно расхохотался и опрометчиво сообщил, что квас не любит. И стало быть, обвинять его именно в таком виде патриотизма не следует. Тогда к перечисленным обвинениям добавилось то, что он: издевается над женой — раз, совсем ее не любит — два, и если он хочет сдохнуть в этой стране в полной нищете и беспросветности…
Тут Евгений Германович прервал ее во второй раз. Нет, он не закричал и не стукнул кулаком по столу, и не наговорил обидных слов. Он встал, выпрямился во весь рост, и нависая над сразу притихшей Анной произнес, ставя точки после каждого слова:
— Я. Никуда. Отсюда. Не поеду. Хочешь — уезжай одна. Все. Больше мы об этом никогда — ты слышишь, ни-ког-да — не разговариваем.
И Анна поняла. Больше они и в самом деле об этом не разговаривали. Она переключилась на дочь и сделала все, от нее зависящее, чтобы Лена выросла с убеждением — нормально жить можно только за границей. Дочь закончила консерваторию в Москве, вышла замуж за продюсера средней
