Борис Фальков - Горацио (Письма О Д Исаева)
Итак, на машине до Полтавы, а после, не заходя к родственникам, в душном вагоне до Харькова, горячий борщ на перроне, пересадка, и в ещё более душном купе - в Москву. И вот он уже в своей городской квартире, с какими-то людьми, друзьями, догадался он. Но не со всякими, а только с самыми близкими, то есть, с теми, кто уже успел умереть. Стало быть - с самыми близкими друзьями. Квартира в воображении удивительно смахивала на его собственное тело, те же ноги - спальни распашонкой, живот - шикарный туалет, та же голова кабинет-гостиная. Таким образом получалось, что покойные друзья заселили не столько его квартиру, сколько его самого, его организм, с душой вместе, разумеется, куда же она, душа, денется? Поскольку же они умирали дальше и в этой воображаемой фабуле, а значит - в нём самом, и это происходило так же, как и в реальном прошлом - не сразу, не в один день, то он, определивший друзей на жительство в себе после их реальной смерти, провожал их в тот же путь, в мир иной снова друг за дружкой - но уже в обратном порядке, согласно новой возвратной фабуле. Для этого было даже составлено подобие расписания, которому он и подчинялся вполне: без ропота в душе. Будто регулярно получал приказы за присущими им номерами, плюс путевой лист, и обыденно исполнял их. Здесь он снова осознал, что описывает, собственно, всё того же Харона, усмехнулся банальному осовремениванию интерпретации вечного сюжета и тем замкнул фабульный круг. И распавшийся было надвое сюжет снова сложился в один первоначальный, единый, как вкладываются друг в друга удивительные китайские шары: без щелей, без какого бы то ни было отверстия, без единого наружного изъяна, непонятно - как. Непонятно, впрочем, и - зачем. Харон, на которого он в конце концов уставился уже не в воображении, а воочию, перевозчик не душ, а тел, был точкой в конце последней - то есть, первой же - таблички: вот эта сидящая напротив бабка.
Была точкой, поправил себя он. Впрочем, какая разница, старик тебя туда свезёт или старуха, если оттуда не должно быть возврата, а предусмотренная для возврата фабула - есть! Он тут же спохватился, поскольку последнее слово произнёс, а может быть и выкрикнул, вслух. Пришлось послать вдогонку, так, на всякий случай, милую улыбку старухе. Итак, вымученная воображением фабула снова всосала в свою сферу порядочный кусок реальной жизни, собственно, вычеркнула из неё этот кусок. Теперь нужно было возвращаться в неё, сердешную, в эту жизнь, а для того требовалось сделать знакомое усилие. Сделать же его было трудно, как никогда. Ведь он сидел спиной к собственному дому, лицом к жуткой старухе, и над её головой видел нимб: гнездо цвета хаки на далёком столбе, в нём два неподвижных длинношеих силуэта с овальными головками и огромными клювами. Но почему ими так затруднялось возвращение в реальную жизнь, если все они - элементы той самой жизни? Чёрт его... Всё это было странно. По меньшей мере - труднообъяснимо.
- Казала я вам, шо треба дом у центру купуваты, середь людей... Навищо тут, чого мы бачиты не мусимо? Казала, разводь кролей, копай город, а хлопця тримай на цепу. Так воно мене обдурило, почало копаты - та бросыло, як я видвернулася. Це як розумиты, цю брехню? Ни, я ще с глузду не зовсим зъихала, можу розумиты...
Старуха не боролась с течением, а лишь чуть скашивала направление движения вправо. Лодка описывала вытянутую кривую, длинную дугу сферы. Хочет подняться потом вдоль того берега против течения, понял он, наверное, там оно слабее. А может быть - это мель, опора для костыля перевозчицы, имеет такую конфигурацию. Или, но эту новую фабулу он сразу отогнал от себя, старуха затягивает время. Он сунул пальцы в карман и нащупал монетку.
- Ну, то як?
- Нияк, - сказал он, вынимая монетку и вертя её в пальцах так, чтобы старуха ясно всё видела. - Не буду. Я не буду разводить кроликов, и разбивать огороды. Мне это ни к чему. Да и ничего такого мне вы не говорили. Когда бы это? Я вас впервые вижу.
- Ну тому я казала. Яка ризныця?
- Он тоже не хочет. - Получалось, бабка знала больше, чем... нет, чувствовала больше, чем могла знать. - Он тоже хочет, чтобы всё оставалось по-старому. Как оно есть. Каким было куплено. Так оно красивей.
Старуха вдруг повернула голову и сплюнула за борт:
- Нащо воно, тая красота... Ни, тоди вертайтеся. Я знаю, шо кажу: вертайтеся додому, та скорише.
- Почему? - засмеялся он.
- Тому що... що ничого у вас нэ выйдэ.
Все они ошалели, подумал он обо всех мелких неприятностях сразу, и хотят испортить мне праздник. Нет, это у них - не выйдет. Это мне на них наплевать. Тут он и в самом деле наклонился и сплюнул в воду. Но какая у них одинаковая реакция на меня, будто у них тут телефон специальный, или телевизор, уточнил он, припоминая - как именно начинали на него глазеть туземцы по мере того, как он забирался всё глубже и глубже в эту глушь. Не глазели, снова уточнил он, следили за ним. Эту фабулу он тоже оборвал, на этом самом месте.
- Это почему же не выйдет? Что не выйдет, кто помешает - дьявол, что ли?
Старуха выкатила здоровый глаз на щеку:
- Ага. То я хочу казаты - ни. Але е тут, котри вам усе поламають. Ни, я маю казаты... плывун там. За плывуна и не выйдэ вам тут довго жыты.
- Подпочвенные воды, что ли?
- Як бажаетэ. Он, дывы, як усэ похылылося: хатыны та сами дерева. Скоро так и поидуть до нызу. Оти дви хатыны, шо поряд з вашиею, - он отметил себе это "вашиею", - дэсять рокив вже пустують. И ваша дэсять пустувала, докы вы нэ прыихалы, и... - тут она подумала, - и пустуватымэ, колы вы видъидэтэ додому. Отож, знайшлы мисцэ для дачи!
Он почувствовал себя голым. Что-то, всё же, неладно в этом королевстве, если вот эта старуха и он - один народ. Ладно бы, попасть к берберам... Он усмехнулся, вообразив себя голым среди берберских старух. Но ведь это именно то, что было тебе нужно, напомнил и подтвердил он себе. Не забывай.
Ветер, кажется, усилился. Лодка ткнулась в долгожданный берег и её сразу прижало к нему бортом. Старуха удерживала её в этом положении, навалясь на костыль. Он протянул ей монетку.
- И де ж ты робыш? - голосом гуся прокричала она.
- А что у тебя с глазом, бабушка? - грубо увернулся он от ответа. - И как тебя звать-то?
Она подумала.
- Баба Здоймиха. Так уси звуть. Так... и де ж ты робыш?
Он положил монетку на скамейку лодки, поднял мокрый портфель и перебрался через борт, на свой берег. Ноги разъезжались на размокшей глине. Песочка не было и в помине.
- Я писатель, бабка, понятно? Значит, обычно дома работаю, дома, за столом. И сюда приехал поработать... Погостить и поработать.
Такова была официальная формула необходимой лжи. Следует привыкать к ней, усмехнулся он.
- Будь здорова, баба Здоймиха, - сказал он мрачно. Ещё бы, в гостях у самого себя. - Без здоровья с таким языком, как у тебя, не управиться.
- Казала вам, щоб и гостей нэ называлы, - проскрипела она, явно уже не слушая его и снова впадая в свой прежний столбняк. - Языка тэж трэба маты доброго, нэ брэхлывого. А то... брэшуть, брэшуть, а потим - канючать.
Он наклонился, чтобы оттолкнуть лодку от берега. И навалился на борт животом.
- Отож, - каркнула старуха, - залыш! Нэ замай, бисова каня!
И ткнула ему в глаз острым концом костыля.
Вернее - попыталась ткнуть, так как он всё же успел отскочить от лодки. Отскакивая, он оттолкнул её, и теперь ему оставалось лишь наблюдать за тем, как течение сначала потихоньку, а потом всё скорее относит плоскодонку вниз, на юг. Усилием воли гася гнев, он смотрел на неподвижно сидящую на корме свободно плывущей посудины бабу Здоймиху и видел, что здоровый её глаз закрыт, об увечном - говорить не приходится, и она сама - вся бело-чёрно-оранжевая окончательно впала в свой изначальный транс. Душа движения полностью отлетела от неё. А может быть, не только душа движения, но и всякая душа.
Чувствуя себя полноценным идиотом, без внутренних разногласий с собой на этот счёт, без разделения этого сюжета на противоречивые фабулы, он осмотрел берег. Прямо у ног его начинался крутой подъём. Наверх вела извилистая тропа. Там, куда она упиралась другим концом, на площадке, смахивающей на капитанский мостик, виднелись два силуэта. Вылитые те, обнимавшиеся в гнезде цвета хаки. Если это не были те же силуэты. Его, оказывается, ждали.
Плоскодонку быстро втянул речной поворот. Он бросил последний взгляд на оставленный им противоположный берег, на равнину, а взгляд мысленный - на лежавший за равниной, за видимым кругом земным тот мир и тот уже сумеречный свет, и стал подниматься на холм. Его сразу же поразила одышка, и он проклял все рельефы всех миров, всю их избыточную красоту. Волосы упали ему на вспотевший лоб. Ноги перестали гнуться.
Ему мешал живот.
***
Что скажешь, Катюша, как тебе беллетристика из-под моего собственного пера? Мне кажется, вышел оттуда подлинный портрет интеллигента, и даже ещё более ценная штука - честный автопортрет. Добавлю в самом общем смысле: наконец-то. Вот как далеко завели меня переводы заграничных романов, вот какой силы эта графоманская инерция, я сам стал писать "прозою"! Но, согласись, моя проза отличается от заграничной, она сделана по-нашенски, с кисточкой. И форма эпизода ловко подогнана без стыков, заподлицо, лихо закруглена, хоть сначала начинай то же самое по-новой.
