Глеб Успенский - Нравы Растеряевой улицы

Она чуть-чуть выглянула из-под "бурнуса" и тотчас снова завернулась с головой.

Спичка погасла. Прохор Порфирыч ползком пробрался между лежавшим народом и достиг своего ложа. Девушка отодвинулась в угол.

— Ничего-с! сделайте милость, не беспокойтесь… — проговорил вежливо герой.

Во всем сарае было какое-то бессонное молчание.

— Куда ты? куда тебя дьявол несет?

— Мне сенца!

— Я тебе задам сенца!

— Что вы орете? Вот удивление!

Снова наставало молчание, и потом снова разговор.

— Подальше, подальше, батюшка! У меня свой муж есть.

— Вам беспокойно? — спросил Порфирыч соседку.

— Нет, ничего-с!

— А то не угодно ли вот сюда?

— Нет, нет, — шептала та.

— Да что вы опасаетесь? будьте покойны. Я не какойнибудь…

— Уж вы этого не говорите. А я вам прямо скажу, я не на это сюда пришла.

— Да помилуйте! Даже на уме не было! Я вот перед богом скажу вам, всей бы душой познакомиться желал.

— Это зачем?

— Как-с зачем?.. Позвольте ваше имя-отчество?

— Раиса Карповна.

— Так, Раиса Карповна, что же, вы тятеньку имеете?

— Нет, ни тятеньки, ни маменьки нету, померли.

— Что же, стало быть, вы у родственников изволите жить?

— Н-нет… Я не здешняя…

— Приезжие?

— Епифанская… из Епифани…

— Да-да-да… И что же, теперича вы здесь при месте?

Девица промолчала.

— Или в услужении?

— Н-нет… Я… Да вы заругаетесь!

— Ах! Что это вы? Как же я смею? Неужели ж этакое свинство позволю?

— Я… Господина капитана Бурцева знаете?

— Это которые полком тут стоят?

— Они.

— Ну-с?

— Ну, я при них…

— То есть как же это: по хозяйству?..

— Нет… Я, собственно… Как они проезжали, и видят — я сирота… "Поедем", — говорят… Ну я, конечно…

— Да-да-да… Что ж? дело доброе.

— Вот вы надсмехаетесь!..

— Чем же-с?.. Даже ни-ни.

"Э-э-э! — подумал Порфирыч, — вот она, птица-то!" — и замолчал.

Тишина в сарае продолжала быть бессонной, и это очень растрогало Порфирыча; он вздохнул и обратился к соседке с каким-то вопросом.

— Ах, оставьте!.. Я и так уж…

— Что такое?..

— Да самая горькая…

— То есть из-за чего же?

— Голубчик! Лежите смирно! Я вас прошу!

— Помилуйте, из-за чего же горькие? Будьте так добры…

Обозначьте!

— Они уезжают: капитан-то…

— Н-ну-с. Что же? И господь с ними…

— Хотели меня замуж выдать, да кто меня возьмет?

— Как кто? Конечно, ежели будет от них помощь…

— Они дают деньгами…

— Много ли?

— Полторы тысячи…

У Порфирыча захватило дух.

— Ка-как?.. Пол-лтар-ры… Вы изволите говорить — полторы?

— Да… Перед венцом деньги.

— Раиса Карповна, — проговорил Порфирыч… — Верно ли это?

— Это верно.

— Я приду-с… К господину капитану… Приду-с!

— Голубчик! Вы надсмехаетесь?

— Провались я на сем месте… Завтра же приду!..

— Ах, миленький… Обманываете вы… Я какая… Вы не захотите…

— Да я скорей издохну… Деньги перед венцом?

— Да, да… Уж и как же бы хорошо… Не обманете?

— Ах!.. Раиса Карповна! Да что ж я после этого?..

— Голубчик!..

Между тем Кузька, улегшийся на траве за селом, был в большом унынии: ничто не могло расшевелить его настолько, чтобы заставить разделить общие удовольствия; его одолевала полная тоска. Долго лежал он молча. Взошел месяц, над болотом стал туман, заквакали лягушки, и на селе не слышалось уже ни единого человеческого звука. Наконец тошно стало ему здесь. Он решился идти в село на ночлег.

На сельской улице не было никого; только на одном из крылец сидел хмельной дворник и разговаривал с бабой, стоявшей на улице,

— Арина! — говорил дворник.

— Что, голубчик?

— Уйди, говорю, отсюда.

— Илья Митрич! За что ж ты меня разлюбил? Господи!

Сирота я горемычная…

— Арина! говорю: уйди! Слышь?..

— Илья Митрич!

— Я говорю, уйд-ди!

Кузька вошел в первые отворенные сени, спросил у хозяина позволения ночевать и лег с глубоким вздохом, надеясь, что, может быть, завтра будет легче на душе.

Но надежды его не сбылись и завтра. Во-первых, он снова был без руководителя, так как Прохор Порфирыч совершенно увлекся ночной соседкой, чему в особенности способствовали полторы тысячи "перед венцом". Второе несчастие Кузьки состояло в том, что утро другого дня не имело даже и того напряженного веселья, каким обладал вчерашний вечер: публика рано начала собираться в город, так как все самое интересное в празднике было уже вчера.

Девицы и кавалеры, встречаясь друг с другом при дневном свете, были даже нелюбезны.

Публика разбредалась. На сердце Кузьки становилось все тяжелей и тяжелей: он не выносил с гулянья ни одного приятного ощущения; рубль семь гривен, которые он пожертвовал себе на увеселения, были целехоньки. "Неужели же, — думалось ему, — с тем и домой воротиться!" Как за последнюю надежду, ухватился он за мысль — снова пойти в кабак.

В кабаке было множество посетителей… Пили, говорили с пьяных глаз что-то совсем непонятное, спорили, жаловались.

Внимание Кузьки было привлечено компаниею подгулявшей молодежи.

— Нет, не выпьешь! — кричал один.

— Ан врешь!

— Что такое?

— Да вот Федор берется четверть пива выпить на спор.

— Дай, об чем?

— И спорить не хочу…

— Нет, нет, пущай его! Друг, пива!

— Поглядим…

Явилась четверть пива в железной мерке; Федор перекрестился, поднял ее обеими руками и принялся цедить.

Публика следила за ним с особенным вниманием.

— Н-нет! — произнес неожиданно Федор — и хлопнул четвертью об стол.

— А-а!.. — послышалось со всех сторон.

Охмелевший Федор присел к столу. Глаза его смотрели бессмысленно.

Кузька, в минуту неудачи Федора, вдруг почувствовал в себе сознание чего-то небывалого. Громадные нетронутые силы, давно ждавшие какого-нибудь выхода, зашевелились.

Он видел теперь перед собой такое дело, которое понимал вполне и которое могло прославить его, по крайней мере, в з — ском кабаке. Кузька чувствовал, что теперь ему предстоит сделать первый сознательный и смелый шаг. Он смело подошел к гулякам и проговорил:

— Что дадите, я выпью четверть?

— А ты чем стоишь?..

— Берите, что есть: рубль семь гривен.

— Ладно! А с нашего боку, ежели выпьешь, пей сколько хочешь и чего твоей душе угодно… Деньги наши…

Идет?

— Кричи!..

— Пив-ва! — заорала компания…

Скоро все общество в кабаке столпилось около Кузьки, который удивлял всех своим богатырским подвигом. Четверть пива быстро подходила к концу. Кузька ни разу еще не передохнул, только лицо его медленно наливалось кровью, глаза выкатились и сверкали белками…

— Ах, прорва! — говорил удивленный зритель.

— Батюшки, шатается! — вскрикнул другой, — шатается!..

— Держи, держи его… Расшибется!..

— Уйти от греха! — прошептал третий и выскользнул из кабака; на улице он слышал, как в кабаке что-то грузное рухнулось наземь…

XVI. БЛАГОПОЛУЧНОЕ ОКОНЧАНИЕ

Мне остается прибавить еще очень немного: Кузька умер в больнице, в бреду. Сонные нервы его были разбиты слишком непривычным хмелем. Прохор Порфирыч, напротив того, с успехом сделал второй шаг на поприще своего благосостояния: он явился к господину капитану Бурцеву, объяснил ему свое желание вступить в брак и особенно настойчиво изложил условия этого брака. Фразы "полторы тысячи" и "перед венцом" занимали достаточную часть в его объяснении.

Несмотря, однако, на видимую корысть, согласие было дано…

Более всех радовалась бедная невеста, которая и не чаяла, как вырваться на божий свет. Она безмолвно благоговела перед своим женихом и из метрессы превратилась в покорное, любящее существо, готовое на всякую жертву.

— Голубчик! — с любовью шептала она, бродя вслед за Прохором Порфирычем по саду, куда капитан отправил их переговорить, — милый мой!..

Мой герой и здесь не уронил себя: видя в невесте неподдельную любовь, он постарался, с своей стороны, отплатить ей за это как можно благороднее. Для этого он вежливо задавал ей вопросы насчет того — "не мешает ли, мол, вам табачный дым?", подхватывал упавший платок, подносил благовонный букет и среди всякого рода вежливостей не забывал присовокупить:

— Так уж сделайте милость, чтобы это было, верно, — перед венцом-то!