Под уральским небом - Тамара Петровна Москалёва
Та квасится, трясёт хмельными губами:
«Не могу, жалко… Ведь он – плохой совсем, должно, помрёт скоро…»
«Больной, – говорю, – а пьёт в три горла, и ты – туды же… Лечиться ему надо, а не четушки считать! А ты тоже – хороша птица! Вон и Дусянку к себе привадили. Пропадает она с вами. Неуж не жалко бабу-то? Погляди-ка, чё вы с ей сделали?»
«Ох, яс-сное море, а! – шлёпат Манька себя по ляжке. – А чёй-то мы с ней такого сделали? – спрашиват да зло эдак, ровно, дразнится: – Скажи-ите на ми-илость, жа-алость какая! Никто её не держит! Поди, не дитё малое, неразумное! Пусть не ходит», – и как рассмеётся-закашляится прям в харю мне, слышь?
«Фу, отвороти рожу-то, перегаром разит за версту», – говорю ей, сама отворачиваюсь. Манька кулаком рот-от зажимат, меня спрашиват: «Ну дак чё, не дашь денег-то что ли?..»
Представляшь? И ведь не стыдно! Говорила-говорила ей ндравоученья… А ей всё – пустое…
«Не дам. – отвечаю. – Давеча тебя предупреждала: даю последний раз. Всё, хватит!»
И вдруг Машка-то, слышь, со стула как пова-алится на пол промеж койками!.. (Комнатушка у нас была совсем тесная – только и помещалися, что две кровати да стол). Уцепилася руками за ножки коек-то. Посинела вся, глаза закатила, ногами скёт. – Страх божий! Заскрипела зубами. Широко рот-от разеват, как рыба воздух хватат. Койки ходуном заходили. А изо рта пена клубами как пова-алит… веришь? Та-ак я перепуга-алась! Лежит она вся в пене как в шубе. Волосы слиплись. Мать честна-ая! Хотела, было, я в наш госпиталь бежать за докторами, но тут вскорости пена вышла, дыханье сровнялось. Машка глаза открыла…
«Э-ээ… девка, да у тебя падучая… – говорю. – Чё ж ты делашь-то с собой, а, Манька? Ну тебе ли пить, язз-вило бы тебя в душу? Тебе же лечиться надо, а ты… А-ай, вам хоть заговорись!» – подосадовала я уж в который раз. Вот те и бабы… Мне Маньку нисколь не жалко, веришь? А Дуняшка… та всё перед глазами мерещится… да…
Бабуся обхватила подбородок ладонью. Замолчала, глядя в одну точку, закачала головой… Встрепенулась, тихо заговорила:
– Ну и в тот раз, веришь, как счас вижу, валятся Дуська в колидоре, я подошла да так и остолбенела: она приподнялась на руках, как ящерка, трясётся, жилы на шее верёвками обозначились, глаза выпучились, вроде молоком облилися. Ох… не скоро ещё забуду я те оловянныя глаза. Да… Развезло её, мычит себе под нос чего-то, слова застреют – горло затыкают. Мотат кудлатой башкой, силится чё-то сказать, а чё – не пойму никак! Разбираю тока: «Тётя Лида…» Но вот она вытолкала слова-те из глотки, и слышу, вроде, шепчет: «Тошно мне… не могу больше». Рот скривила. Ищо чё-то сказать норовила – я так и не разобрала. Помню, проворчала ей, дескать, у меня один сказ: «Не можешь – не ходи туды, сколь уж говорёно-переговорёно…» Тебя канатом-де, к ним никто не тянет, права, мол, Блевотина-то. «А-а… чё с тобой сичас без толку рассусоливать? теперь уж завтри, на тверёзу голову…» – отмахнулась я, помню. Опять её к себе притащила, уложила спать. А назавтри спозаранку нашли её мальчишки уже холодную на заветной полянке у речки.
Вот веришь-нет, как на духу говорю: даже не слыхала, как она ушла… ночью должно… не знаю… брехать не буду…
* * *
– Ну вот и всё… – бабуся кивнула горестно. – Жалко девку, конечно, да и себя корю: не удержала, дурья башка!
– Ну а Манька… «Блевотина» с мужем как?
– Блевотина и есь! «Как-как»… Как и быть должно.
Мужик околел, царство небесное, не к ночи будь помянутый, – бабуся перекрестилась. – Сколь же пить-то можно? Здоровому невмоготу столь дерьма в себя вливать, а он больной был. Ну а Машка… та домой на Украину уехала, к ребетёнку. Письмо высылала с карточкой.
Да ты видала карточку-то.
Эх, жизь… К кому какем боком повернётся. А ты говоришь… – старушка покачала головой. – И всё эта пьянка чёртова, сколь жизней загубила! Страшней любой войны, ей-богу!.. Но кто бы чего там ни говорил, скажу одно: всё ж-таки человек – сам себе командир. – Бабуся вытянула из-под кровати клубок, беспалый носок закрутился, запрыгал на спицах.
Возле дома родного
Опрятная распивочная. Посетителей достаточно, все столы заняты. Лёгкий гомон и дымка витают над головами, народ отдыхает, покуривает, неторопливо беседует. За дальним столиком – мужчина лет пятидесяти. На столе три кружки пива с шипящей пеной. Мужчина худощав, с редеющими волосами, торчащими в разные стороны. На нём не первой свежести футболка. Руки трясутся, на лице – тяжёлое отражение многих литров выпитого. Взгляд потухший, но в глазах ещё мелькают остатки ума. И он опять сбежал от жены, прихватив из своего тайника припасённую чекушку беленькой! «Ну куда это годно, пилит и пилит каждый божий день! Пила какая-то! Нервов уже не хватает! Впору утопиться или… напиться!»
И вот он здесь – в привычной пивнушке. Мужчина, крадучись, как будто кто-то отнимет, дрожащей рукою плескал в пену граммульку из чекушки и, снова спрятав в карман остатки водки, выпивал ядрёный коктейл крупными глотками быстро, с жадностью. Переведя дыхание и успокоившись, он брался за вторую кружку. Отпивая и посасывая рыбий хвост, он не смотрел ни на кого – был занят своими мыслями. И от мыслей слёзы выступали на его глазах. Захмелев, вытягивал тощую шею, мотал головою и, бурча себе под нос, колотил по столу кулаком и последними словами ругал жену и свою проклятую жизнь.
– Власька! Пашутин? – услышал наш герой и встрепенулся. – Ты что ли? А я смотрю-смотрю: ты – не ты… Сколько лет, сколько зим!
К нему с кружкой пива спешно подошёл улыбчивый господин с холёной бородкой и румяными щеками.
– Ромка! Как я рад!
Да, Власий без труда узнал Ромку – дружка по институту. Тот совсем не изменился.
– У тебя свободно?
– Свободно!
Разговорились. Вспомнили минувшие дни. Однокашник коротко рассказал о себе: сразу после института женился. А в стране вовсю бушуют девяностые! Ни работы, ни денег. Как выживать? Вместе с женой уехали к её родственникам в Саратов. Жена сумела в больницу устроиться санитаркой, это с высшим-то строительным образованием! Ему – работы нет.
