Равнодушные - Константин Михайлович Станюкович
Повеселевшая, она тотчас же написала ему:
«Спасибо, горячее спасибо. Приезжайте завтра. Буду ждать».
— Положительно, мама, Никодимцев образец порядочности! — проговорила Инна Николаевна, входя в столовую.
— А что?..
— Прочитай его записку и оцени деликатность его неприезда…
— Да… вполне приличный господин. И радостную вещь сообщил. Спасибо ему.
— Какую? — спросила Тина.
— Что привезет приятное известие о разводе.
— Гм… Как, однако, твой корректный чиновник торопится с твоим разводом.
Инна Николаевна промолчала.
— Ты что этим хочешь сказать, Тина? — простодушно спросила Антонина Сергеевна.
— Хочу сказать, что он старается для себя…
— То есть как?
— А так… Влюблен в Инну и, наверное, сделает ей на днях предложение…
Мать вопросительно взглянула на Инну. Та полушутя сказала:
— У Тины фантазия большая, мама. Вот и все.
В это время вошел лакей и, обратившись к Тине, сказал:
— Вас, барышня, какой-то студент спрашивает, Скурагин.
— Первый раз слышу фамилию! — удивилась Тина.
— Очень бедно одетый, в летнем пальтеце… Зазябши. Прикажете отказать?
— Просите в гостиную.
— Я ему пришлю чаю, Тиночка! — сказала Антонина Сергеевна.
Тина вышла в гостиную.
Через минуту из-за портьеры показался черноволосый, худощавый студент, в очень потертом форменном сюртуке и в стоптанных сапогах, замечательно красивый, серьезный и несколько взволнованный.
— Скурагин! — произнес он твердым тоном.
И, взглядывая на молодую девушку своими прелестными большими черными глазами строго, почти неприязненно, протянул ей первый зазябшую красную руку и спросил:
— Вы Татьяна Николаевна Козельская?
— Я! — ответила Тина.
И, пораженная одухотворенною и, казалось, несознаваемою молодым человеком красотою его бледного строгого и мужественного лица и в то же время недовольная, что он, подобно большей части мужчин, не испытывает ни малейшего обаяния ее вызывающего, хорошенького личика, она кокетливо ему улыбнулась, словно бы хотела расположить студента в свою пользу этой улыбкой и сказать: «Погляди, какая я хорошенькая!»
Но студент не только не сделался от этой улыбки приветливее, а еще холоднее и строже произнес:
— Мне надо с вами поговорить. Здесь можно? — нетерпеливо прибавил он, бросая взгляд на полуоткрытую дверь в столовую.
Заинтересованная этой таинственностью, Тина сказала:
— Пойдемте в кабинет отца…
И, когда они вошли туда, села на кресло и, указывая на другое, сухо бросила:
— Присядьте.
Но студент не сел.
— Я к вам по поручению Бориса Александровича… Он просит…
— Но как он смел обратиться к чужому посредству? — высокомерно перебила молодая девушка, чувствуя, что краска заливает ее лицо.
— Потрудитесь выслушать, и тогда вы поймете, что он смел! Он сегодня в три часа дня пустил себе пулю в грудь и находится теперь в больнице… Написать не мог и потому просил меня передать вам свою просьбу приехать к нему завтра утром, в общину святого Георгия на Выборгской стороне…
Тина ахнула. Еще сегодня она утром была у него.
— Он не смертельно ранил себя? Он будет жить? — испуганно спросила она.
— Доктора подают надежду, но… рана опасная. Что прикажете ему ответить?
— Я буду.
— В котором часу?
— В десять утра. Можно?
— Да. Имею честь кланяться!
Студент поклонился и вышел.
Тина несколько минут сидела неподвижная.
— Какой он, однако, глупый!.. Стреляться! — прошептала она, и вдруг слезы полились из ее глаз.
В кабинет заглянула Инна Николаевна.
— Тина… голубчик… Что с тобой?..
— Борис Александрович стрелялся… Рана опасная… Просит приехать завтра в больницу… Не говори ни слова маме! — вытирая слезы, говорила молодая девушка.
И, несколько успокоившись, прибавила:
— Он настаивал, чтобы я вышла за него замуж, а я… я сегодня была у него и сказала, что замуж не выйду… Довольно с него, что я… целую его, пока мне хочется… А он принял все это трагически…
— Поедем сейчас к нему, Тина… Я скажу маме, что хочу прокатиться…
— И скажи, что студент приходил от… от Ольги Ордынцевой… звать к ним…
Через несколько минут сестры выходили из подъезда. На подъезде их встретил отец.
— Вы, милые, куда? — спросил он.
— Прокатиться немного… У меня голова болит, папа! — сказала Инна Николаевна.
— Так берите моего извозчика… У него хорошая лошадь!
Козельский вошел в квартиру и прошел в кабинет. Деньги он достал, но какою ценою?
И его превосходительство чувствовал какую-то неловкость и что-то похожее на стыд, когда достал из бумажника чек на пять тысяч.
«Но я возвращу их!» — старался успокоить себя Козельский и сознавал, что все-таки он взял взятку.
— И как это все случилось неожиданно! — прошептал он, вспоминая, как это случилось.
Глава двенадцатая
I
Когда в этот вечер Козельский ехал на Васильевский остров к Моисею Лазаревичу Бенштейну, «работавшему» деньгами тайного советника Шпрота, почтенного, убеленного сединами старичка необыкновенно добродушного вида, с которым Козельский изредка встречался в «картофельном» клубе, — он со страхом думал, достанет ли он полторы тысячи, или нет.
Завтра срок векселю, послезавтра надо уплатить до двенадцати часов у нотариуса. Переписать вексель невозможно. Уж он два раза переписывал. Требовали уплаты.
Как обыкновенно бывало в последнее время все более и более трудных поисков денег, его превосходительство находился в тревожно-нервном и мрачном настроении. Встречая на Невском людей в собственных экипажах, едущих в театры, спокойных, довольных и, казалось Козельскому, с туго набитыми бумажниками в карманах, он завидовал этим людям, злился на них и находил даже несправедливым неравномерное распределение богатств. У одних их много, а вот он, умный, порядочный и работающий человек, должен искать какие-либо несчастные полторы тысячи рублей, от которых он так позорно и глупо зависит.
«Даст или нет?»
И его превосходительство, подсмеивавшийся дома над разными предрассудками и приметами, загадал: если он успеет закурить папироску до углового дома, то получит, а не успеет — нет. Ветер поддувал сильный, и, несмотря на то, что Козельский старался как можно быстрее спрятать зажженную спичку в выдвинутую спичечную коробку, с первого раза закурить ему папироски не удалось. И это было ему неприятно, но он успокоил себя тем, что имел намерение (хотя и вовсе сперва не имел) повторить опыт до трех раз, и если с трех раз не закурит, тогда…
И Козельский был очень рад, когда в третий раз закурил папироску, поравнявшись с угловым домом. Рад был, и когда фамилия на первой вывеске имела четное число букв.
Но это довольное чувство быстро исчезало от сознания невыносимости своего финансового положения. И тогда он придумывал средства, как бы выбраться
