Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков
Западный вход в Центральный Парк, без двадцати девять. Чёрное на чёрном, путаница голых сучьев на фоне грязного неба, парк похож на глухую тёмную стену. Бледные фонари вдоль Парк-Авеню делали темень парка ещё непроглядней. У входа в «Дакоту» на углу стоял патрульный «форд», на другом углу я приметил топтуна, он делал вид, что ждёт автобус, разглядывая расписание. Поднялась изжога, я сглотнул тягучую слюну. Появилось желание уйти, но я знал, что не сделаю этого и дождусь Курта.
Я перебежал через улицу, встал в тень и огляделся, после прошмыгнул в парк. Влажный холодный воздух, тут пахло мокрой землёй, гнилыми листьями. Над головой пронеслась стая невидимых птиц, так низко, я даже пригнул голову. Курт опоздал на двадцать минут, мерзавец не торопился, знал, что я никуда не денусь. Тем более после того, как взяли Мачека. Я тихо свистнул, Курт вздрогнул. Я моргнул фонариком сквозь карман.
– Это тебе не корейская трава! Турецкий табак, настоящий! – от Курта разило чем-то молочным, приторным, как от грудничка. – Как в «Кэмеле», помнишь?
Я помнил. Ещё я был уверен, что Клаус сдаст меня, вопрос заключался – когда. Зная его практичность, я решил, что всё-таки после того, как я расплачусь за товар. Я ухватил его за локоть, потащил за собой в темноту, по петляющей вниз дорожке. Глаза привыкли, я мог разглядеть решётку ограды, просветы между деревьев.
– Ты что? – он дёрнулся, попытался упереться, я сильней сжал его локоть. – Больно! Куда ты тащишь?
– Не на улице же. Заткнись.
Где-то на Ист-Сайд, за чёрной громадой мокрого парка, завыла полицейская сирена, дикий, повторяющийся снова и снова звук.
– Всё! – Клаус ухватился рукой за ограду. – Я дальше не пойду.
– Я тоже, – я отпустил его.
Видел лишь его силуэт, он согнулся, расстегнул куртку, послышался звук молнии, что-то зашуршало.
– Посвети… – сдавленно проговорил он. – Осторожней…
Сигареты были совсем короткие, не длинней мизинца, каждая аккуратно завёрнута в прозрачный целлофан, как рождественская конфета.
– Шестьсот «ронов». За обе.
Мачек получал свой товар из Канады, его «пахитоски» были длинней на дюйм и стоили в два раза дешевле. Но это уже не имело никакого значения. Я отсчитал деньги, осторожно убрал сигареты во внутренний карман.
– Приятно иметь бизнес… – скороговоркой проговорил Курт, торопливо застёгиваясь. – Ч-чёрт. В любое время…
Я ощущал кожей, что вот именно сейчас взвоют сирены, вспыхнут галогены, кто-то прохрипит в мегафон: «Не двигаться! Вы окружены!». Но ничего не произошло. Курт, быстро шаркая подошвами, растворился в чернильной тьме. Я задержал дыхание, прислушался: за пределами парка вздыхал и ворочался город, в этот звук вплетался гулкий стук, частый и упругий. Я не мог понять, потом догадался – сердце.
Я сделал шаг в сторону выхода и застыл – они меня ждут там! Поэтому никто и не прыгал из кустов, не заламывал руки. Они уверены, что я не попрусь через Центральный Парк ночью. То, что Курт сдаёт своих клиентов, я знал наверняка, от Лоренца из Пятого.
Включать фонарик было нельзя, меня будет видно из Бруклина. Фонарик оставим на крайний случай. Я решил пойти в сторону главного входа, к Коламбус. Сбиться с дороги я не мог, прямо по курсу в небе клубился сизым маревом Таймс-Сквер. Шагал быстро, почти бесшумно, изредка хрустела под башмаком ветка, мокро шуршали опавшие листья. Парковая темень и тишь делали меня невидимым, я слился с деревьями, стал частью ночи. Мерный шум за оградой успокаивал, город дышал, как ночной океан. Не суетливый прибой мелких торопливых волн, а могучий многомильный накат сонного великого океана. Я трогал карман, ощущал грудной клеткой сигареты, мне пришла сумасшедшая мысль закурить прямо сейчас.
Кто-то наступил на палку, слева, совсем рядом от меня. Я сжался, замер, тот, в темноте, наверняка слышал грохот моего сердца. Я ухватил зонт за середину, отвёл руку назад, выставив острый конец как копьё. Бить нужно в самый низ горла, там ярёмная впадина между ключиц.
– Кто тут? – мой голос прозвучал плоско и глухо.
Слева что-то зашуршало, словно кто-то теребил пакет с чипсами. Пялясь до ломоты в глазах в черноту, я беззвучно достал фонарь. В круге света возникло испуганное бабье лицо. Она заслонилась ладонью, я выключил фонарь.
– Ещё кто-нибудь есть? – угрожающе проговорил полушёпотом. После света всё вокруг погрузилось в чернильную темень.
– Никого… – ответила она, скорее устало, чем испуганно.
– Что ты тут делаешь? В парке находиться с наступлением темноты запрещается.
– Да тут и днём страшно…
– Как зовут? – тем же глухим голосом спросил я. Над головой снова пронеслась стая невидимых птиц.
– Глэдис.
Зрение постепенно возвращалось, после притока адреналина накрыла усталость, кулак, сжимавший зонт, затёк и онемел.
– А вы не из легиона?
– Нет, – я ответил брезгливо, грубо. – Нет, Глэдис, – повторил я мягче. – Конечно, нет.
– Они забрали Криса, – устало произнесла она. – Я знаю, это Стюарты из тридцать первой. Я говорила Крису, что дома нельзя. Он – в ванной вентиляция, всё в трубу, никакого запаха. Вентиляция.
Она выругалась безразлично, будто читала текст с бумажки. На Ист-Сайд завыла пожарная сирена, машина быстро двигалась на юг, унося с собой вой. В начале октября премия за одного токса выросла вдвое. Двадцать тысяч вполне могли соблазнить не только Стюартов из тридцать первой. Тем более, в тяжёлые годы возрождения экономической мощи – как остроумно называют наш экономический крах лидеры из Новой Коалиции.
– У вас закурить нет? – спросила Глэдис. Спросила обыденно, последний раз так меня спрашивали лет пять назад, до Реформации и Обновления. До закона «Чистая Америка», над которым поначалу даже смеялись. Смеялись до тех пор, пока Легион не начал устраивать облавы на лавки, продающие курево из-под полы. Контрабандой и торговлей занимались преимущественно китайцы, они быстро смекнули и стали торговать на улицах. Продавали, в основном, старушки – сморщенные китайские бабушки. Тогда ещё оставались местные запасы, пачка вирджинских шла за тридцать-сорок баксов. Это ещё до новых денег.
Вспоминая это, меня неожиданно поразило, насколько стремительно, а главное, незаметно всё произошло. Наши споры с Джуди, когда я ей доказывал, что политика как маятник, что через несколько лет общество проголосует снова за
