Соавторы - Светлана Васильевна Волкова
И, разумеется, не выдерживала: вновь и вновь, в маршрутке и на работе – особенно на работе – думала, думала, думала. Поминутно перед глазами всплывали строки его письма, и за бездушным шрифтом я видела наклонный убористый почерк Мирона и слышала его голос.
…«Прошу простить меня»…
Это я, я, я прошу простить меня, милый, дорогой мой Мирон. За то, что проживаю скучную, не свою жизнь. За то, что предала тебя. За то, что не умею и никогда не научусь любить.
На работе жизнь текла медленно и тягомотно. Каждый новый день был днём сурка: созвоны с клиентами и секретарями клиентов, выуживание в расписании Марианны Витальевны и других директоров малых и больших дырок для совещаний, согласование встреч, отмены встреч, печать документов и бесконечные правки, правки, правки. Коллеги за месяц моей работы уже усвоили что меня «не-надо-пожалуйста-трогать», и активные зазывы проветриться-выпить-попеть-в-караоке сами собой сошли на нет.
* * *
В Петербурге ветер бесновался трое суток. Сквозь распахнутые окна, выходящие у нас на кухне на восток и в комнате на запад, ветри́на нанизывал наш дом на свой шампур, вертел, крутил, и в квартире слетело со стен и столиков всё, что не было прибито намертво. Вентиляция в туалете выдавала чистый ля-бемоль, а хорошо-то было как! Жара спа́ла, затекла в щели и трещины, уснула до времени. Хотелось забраться на крышу и, раскинув руки навстречу ветру, глотать его не жуя. И мне вспомнилось, читала где-то: индейцы навахо лечат ветром всякую хворь.
Я сидела на подоконнике, свесив ноги, подставляла щёки ветряным шлепкам и думала о Белке. Поздно вечером она вернётся из своего очередного набега в Сланцы, хмурая, усталая, выпьет свой яблочный йогурт и посмотрит на меня как-то особенно, как смотрит всегда, когда возвращается. Что у неё там происходит, в этих поездках? Отчего такая тоска в зеленющих глазах? Если всё-таки дело в мужчине, то я понимала, почему она не хочет рассказывать. Я, наверное, тоже не рассказала бы никому, кроме… да, кроме неё, Белки. Но я отношусь к ней иначе, чем она ко мне. В последний раз я заметила ссадину у неё на щеке. «А, ерунда, автобус резко затормозил». Я попыталась представить, как можно стукнуться в автобусе, чтобы не синяк, а расцарап по скуле, – и не смогла. Наверное, у того, к кому она ездит, живёт кот.
Впрочем, я не удивлюсь, если всё же это автобус, и Белка навещает родителей.
Мои размышления прервал курлык скайпа. Я подошла к монитору: там пульсировало «МАМА».
Ох, как не хотелось сейчас, именно сейчас, слушать моралитэ! Ты слишком умная, Маша. Как хорошо было, когда ты была маленькой. И в кого только ты такая, Маша. Как ты думаешь жить дальше, Маша. Ты меня не слушаешь, Маша.
Звонок смолк, я выдохнула. Я потом её наберу. Но мама тут же перезвонила снова.
– Привет, ма! – Я постаралась придать голосу нейтральную стерильность.
– Слушай, дочь, – без приветствия начала мама и тут же замолчала.
Я заметила, что она подстриглась и сделала «химию». Ужасно, но надо, наверное, похвалить.
– Тебе идёт стрижка.
– Что? А… – Мама приблизила лицо к экрану, вероятно, пытаясь меня получше рассмотреть. – Маша, ты что делаешь?
– В смысле?
– Ну, как там твоя работа?
– Нормально.
– А подруга? Поддерживает тебя?
– Ма, что случилось? У вас всё в порядке?
– Да, всё замечательно. – Мама натянула улыбку, и я заметила, что губы у неё накрашены.
Как-то непохож этот её звонок на обычный. Под сердцем нехорошо заныло.
– Мам, правда, всё хорошо? И у тебя, и у дяди Паши?
– Да-да. Дядя Паша на рыбалке. В прошлый раз он принёс столько плотвички, мы сделали уху…
Мама затараторила, как если бы боялась, что я её прерву. Дядя Паша, рыбалка, ремонт в кухне, у кошки шерсть линяет, соседи застеклили балкон, нам бы тоже надо. Господи, а ведь это то, что для тебя важно, мама! Я кивала, стараясь придать лицу выражение послушной дочери, сама же в который раз думала о том, до чего же мне не близок их с дядей Пашей фланелевый мирок.
Минут через пять мама вдруг осеклась и деланно равнодушно сказала:
– Я вот чего звоню, дочь. Евгений Самойлович умер.
– Кто? – Я клюнула в монитор.
– Евгений Самойлович. Твой отец.
Я от удивления открыла рот. Мама молчала. Надо было как-то продолжить разговор, но я и представить не могла, что сейчас сказать.
– От чего умер?
– Да, Маш, не знаю толком. Позвонила его сеструха, сказала, тромб, кажется. Как телефон-то она мой не выкинула, последний раз общались, когда тебе годик стукнул. Короче, там наследство тебе какое-то. Фирмёшка своя у него есть. Была… Комплектующие для чего-то там. Но ты особо рот не разевай, сеструха сказала, долгов полно, с налогами у него что-то не то было. Но всё-таки, наследство, да. Завещание, правда, не оглашали ещё, может и дырка от бублика. Но, спасибо сеструхе, предупредила…
– Погоди, ма. Ты же говорила, что отец – беспробудный пьяница. Какая фирма? Какие комплектующие?
– Да, говорила. Сама думала, сдох давно под забором. Ох, прости господи! – мама перекрестилась. – А он, вишь, владелец компании. Ты бы съездила на похороны, разузнала, что там с твоим наследством. Но пасть особо не разевай, у него ж молодая жена, оказывается, и двое ребятишек.
– У меня есть братья?.. Сёстры? Кто, мама?
– Да ты не о том думаешь, Машка. Папа твой помер…
Папа… Я никогда не слышала, чтобы мама произносила это слово. Она говорила про него либо «он», либо «твой биологический отец», прибавляя к последнему словосочетанию что-нибудь типа «скотина» или «мерзавец», всегда с великим раздражением. На мои детские вопросы мама отмахивалась, мол, и говорить о нём нечего, и я лишний раз не спрашивала, боялась рассердить её. Я знала, что когда-нибудь отважусь и заставлю рассказать мне про него всё, ведь он мой отец, в конце концов. Но так за свои восемнадцать лет и не отважилась.
И мама сказала: «Папа». Я вгляделась в её лицо на мониторе ноутбука, и оно показалось мне постаревшим. Я ничего не знаю об отце. А что я знаю о тебе, мама? Ведь ты любила его… Любила. Я вижу это по твоим глазам и странному неумелому макияжу, по беспокойным рукам, которые ты пытаешься прятать, но они настырно лезут в камеру, по залому носогубной складки и поджатым
