Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца - Анастасия Евстюхина
Остановить стрелку.
Остановить. Время, самолет, безумие.
Сделать невозможное.
Как у Нолана в «Начале»: нырнуть глубоко в себя, поговорить наедине с самым страшным из своих призраков – с виной.
Времена не выбирают, сказал поэт, в них живут и умирают. Бабушка с мамой, не сознавая того, носили в себе полную до краев чашу скорбей двадцатого века: блокаду, послевоенную разруху, разложение режима, девяностые – окаянные дни юного русского капитализма, продовольственные талоны, очереди и дефицит, каждодневный страх за завтрашний день, неопределенность, отчаяние. И они не были в этом виноваты.[9]
Еда – первое, что встречало тебя, когда ты пришла в мир.
Грудь матери. Еда – жизнь. Большое теплое тело, рядом с которым не страшно.
Еда – безопасность. Большое теплое тело, которое всегда появляется, когда тебе плохо.
Еда – забота.
Еда – любовь. Самое первое ее выражение.
Что происходит, когда ты блюешь?
Ты отказываешься от любви. Ты отрицаешь жизнь. Ты хочешь умереть.
Почему?
Потому что ты не такая. Ты недостаточно красивая. Не совершенная.
Ты блюешь.
Ты отрицаешь заботу и защиту.
Потому что ты НЕ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ.
Кто решил это за тебя? Кто заставил тебя так думать?
Подруги?
Захар?
Он ведь даже никогда и не намекал, что ты толстая.
«В любви не бывает все просто и гладко», если что.
Люся толще тебя, и..?
Так кто тебе сказал, что ты не заслуживаешь? Кто?
Глянцевые журналы? Книги? Кино?
Бабушка?
«Ишь, зажралась!!!»
Мама?
Мама!
«Ты не убираешься в комнате, ты не готовишься к ЕГЭ, вместо того чтобы заняться делом, ты щелкаешь своим телефоном. Вечно щелкаешь телефоном. Кого я вырастила!»
Мама!
Мне больно, мама.
Я хочу, чтобы ты любила меня, мама.
Мама, мамочка. Люби меня, как в детстве. Помнишь, мы ходили в лес. Только ты и я. Долго ходили, далеко… И когда я уставала, ты сажала меня на плечи, помнишь? Ты рассказывала мне про каждый гриб. Вот волнушка, смотри, у нее ямка посередке, бахрома внизу, это рыжик, он на волнушку похож, но, если его поранить, он в этом месте сразу позеленеет, глянь, это подберезовик, у него ножка в крапинку…
Мама, мамочка, люби меня, как тогда.
«Как мама может тебя любить, если ты ее позор? Она рожала тебя с мыслью, что ты будешь хорошей дочерью. Будешь мести в своей комнате, не станешь разбрасывать вещи, будешь делать уроки. Готовиться к ЕГЭ. Ты не оправдала надежд».
«Но ведь любовь безусловна?»
«Ха! Кто тебе сказал? Мама ждала от тебя. А ты! Ты… Феерически бездарна!
Мама ругает тебя потому, что хочет сделать тебя лучше.
Ты ее продолжение.
Ее единственный шанс на бессмертие.
Итог всей ее жизни. Она хочет видеть тебя СОВЕРШЕННОЙ. И ты ее ПОДВОДИШЬ».
«Ты не обязана быть совершенной ни для кого. Даже для мамы».
«Но это же мама. Я состою из ее молока. Она мой мир. Мой дом. Моя – еда?»
«Ну и что? Мама может ошибаться. И это ее право. Мама тоже человек.
У других людей всегда будет свое мнение. И им с ним жить. А тебе жить с собой.
С виной.
Или с любовью?
С едой-жизнью? Или с едой-смертью?»
Сентябрь
В городе Тая обрела осень.
Каждый день приносила она свои глаза-корзины полными золота, солнечных зайчиков, сухих листьев, нежных млечных отражений в лужах, стальных бликов в автомобильных зеркалах.
Боясь все это рассыпать, расплескать, осторожно опускала она веки перед сном. Ничего не потерять, не упустить. Паутинный узор прожилок ярко-желтого листа, просвеченного фонарем насквозь. Поздний закатный свет, теплый, розоватый на лице Люси, стоящей на виадуке, у парапета, на ее волосах.
Вся эта хрупкая красота, вдумываясь в которую, чуть не плачешь от пронзительной восхищенной грусти.
– Ты не жалеешь о том, что вы расстались?
– Я жалею обо всей этой истории. Мне кажется, было бы лучше, если бы мы вообще не мутили с Захаром. Я чувствую себя такой виноватой…
– Ты ни при чем. Это я провоцировала тебя. Прости.
– Я при чем. Я завидовала тебе. Я так страшно завидовала, когда увидела тебя на крыльце в том белом платье. Меня аж прожгло, какая ты была красивая. Неземная! А потом я застала тебя у ручья…
– Не надо.
Тая подняла руку, будто хотела защититься от слов, что могли последовать за произнесенными.
– Я должна закончить. Я ничего не рассказывала Захару. Но я попросила его кое о чем. Я хотела тебя спасти, понимаешь. Это был хороший посыл. Я боялась за тебя. Но вместе с хорошим посылом… Вместе с ним во мне жило скверное, позорное помышление. Я хотела, чтобы ты растолстела! И я попросила Захара поговорить с тобой наедине. Я хотела, чтобы он внушил тебе, что раньше у тебя была более привлекательная фигура. Это было во благо. Но не до конца во благо, понимаешь. Я хотела, чтобы ты перестала… тошнить. Но сильнее я хотела, чтобы… Прости меня!
Тая обняла подругу.
Запахи стирального порошка, шампуня, пудры свились в уютный клубок, пушистый облачный шарик, прокатившийся по Таиному лицу.
Мюонное нейтрино, должно быть, в этот миг в своем вечном бесцельном полете задело их сердца. Одно, второе.
Нежность.
Тая чувствовала: она вполне может простить Люсю, а заодно с нею – себя.
Благодаря ей – себя.
– Смотри, – Люся осторожно высвободилась из объятий и движением головы указала подруге на тающий персиковый край заката. – Видишь облако рядом с самолетной полосой? Гляди… Оно так похоже на сердце! А самолет… Смотри-смотри скорее! Он сейчас пронзит его, как стрела!
Декабрь
– Бесцветная ты какая-то. Неудачный день?
По средам и пятницам Ольге приходится ждать автобус в компании коллеги. Уход за цветами, цены в «Пятерочке», здоровье домашних. Но в основном – работа. Обе сутками носят ее пыльный шлейф за плечами.
– Месяц коту под хвост…
– Ты, кажется, решила сдаться.
– Не знаю я, как выправлять эту девочку с РПП. Нас не учили такому, болезни сейчас повылезали у детей какие-то новые. Я ведь помочь хочу, но чувствую – не то делаю, не так говорю, она от меня отгораживается. Прихожу, начинаю беседовать – в ней будто комочек злобы ко мне. Она защищается, хотя я не нападаю. Почему?[10]
– Корми ее и назначь антидепрессанты. По протоколу.
Ольга всматривается в перспективу проспекта. Пасмурные громады расступаются, как зубы древнего чудища, исторгая автобус.
– А
