М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
Въ часъ дня въ залу вошелъ попечитель, бывшій директоръ гимназіи и извѣстный педагогъ. Онъ сильно измѣнился, сталъ, какъ будто, еще выше, еще худѣе, на лицѣ не было и слѣда прежняго довольства и мягкой, чуть замѣтной улыбки около губъ, — теперь лице было усталое, задумчивое, серьезное, и только глаза также были прищурены, какъ и прежде.
— Здравствуйте, дѣти! сказалъ онъ громко.
— Здравія желаемъ! крикнули гимназисты не стройно, не вмѣстѣ начавъ и не вмѣстѣ окончивъ, словомъ, — такъ, какъ могутъ кричать триста гимназистовъ отъ 8 до 20 лѣтъ безъ репетицій и частаго упражненія въ подобныхъ крикахъ.
Лице попечителя стало еще болѣе задумчивымъ. Онъ началъ быстро оглядывать сперва ряды гимназистовъ съ ногъ до головы, потомъ стѣны, потолокъ, полъ и даже, какъ будто, воздухъ залы.
— Въ которомъ ты классѣ, мой милый? спросилъ попечитель, остановившись предъ однимъ изъ гимназистовъ.
— Въ шестомъ, смѣло отвѣчалъ гимназистъ.
— Что-же, ты помнишь меня?
— Помню.
— Что-же, находишь во мнѣ перемѣну?
Гимназистъ молчалъ и водилъ глазами по попечителю.
— Ну, что-же, мой милый, отвѣчай! Постарѣлъ прежній твой директоръ или онъ похудѣлъ?
— Выше стали, отвѣтилъ гимназистъ.
— И похудѣлъ, не правда-ли, мой милый? На лицѣ попечителя на секунду показалась мягкая улыбка около губъ.
— Да…
Попечитель опять началъ осматривать ряды гимназистовъ.
— Помнишь, милый мой, какъ я въ этой залѣ объяснялъ вамъ евангеліе? спросилъ попечитель у другаго гимназиста, тоже старшаго класса.
— Помню.
— Какого евангелія объясненіе особенно помнишь ты?
— Объ исцѣленіи Спасителемъ десяти прокаженныхъ мужей.
— Почему-же ты, мой милый, особенно помнишь мое объясненіе именно этого евангелія?
— Тогда новый попечитель вошелъ первый разъ.
— Вы имъ объясняете евангеліе? повернувшись отъ ученика къ директору, спросилъ попечитель.
— Нѣтъ, ваше превосходительство, отвѣтилъ спокойно Іоановъ.
— Да? и попечитель направился къ выходу изъ залы для осмотра спаленъ, а гимназисты пошли въ столовую.
Чрезъ полчаса попечитель вошелъ въ столовую съ еще болѣе серьезнымъ видомъ и прищуренными глазами. Онъ не остановился въ столовой, не попробовалъ кушанья, а со словами: «прощайте, дѣти», прямо направился къ выходу.
Послѣ обѣда желающихъ отпустили въ отпускъ, а въ три часа уже всѣ гимназисты знали, что попечитель остался недоволенъ порядками гимназіи и, сдѣлавъ выговоръ директору, велѣлъ Сидорову, какъ исполняющему должность инспектора, немедленно отправиться на три дня подъ арестъ на гауптвахту.
Могутову, съ тремя товарищами его по классу, захотѣлось сильно повидаться съ Сидоровымъ, и они отправились на гауптвахту. Они думали найти Сидорова скучнымъ, сконфуженнымъ, убитымъ горемъ за несправедливость въ нему; но, къ своему удивленію, нашли его на гауптвахтѣ спокойнымъ и, какъ всегда, съ ласковымъ, смѣющимся взглядомъ.
— Пожалѣть или поскучать пришли? спросилъ онъ, улыбаясь, подавая руку пришедшимъ гимназистамъ.
— Скучно стало, что васъ, Илларіонъ Сергѣевичъ, нѣтъ въ пансіонѣ, такъ мы и пришли сами къ вамъ, сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.
— На гауптвахту? Впрочемъ, какъ сами видите, помѣщеніе не дурное: студенческую комнату въ Питерѣ напоминаетъ; разница только въ этихъ прутьяхъ въ окнахъ, а величина, кровать, два стула и столъ, — какъ въ студенческой комнатѣ.
— За что онъ васъ посадилъ сюда, Илларіонъ Сергѣевичъ? спросилъ Могутовъ.
Онъ шутливо передалъ свой разговоръ съ попечителемъ.
— Почему на стѣнахъ видна пыль, почему не блестятъ полы, на кроватяхъ не совершенно свѣжее бѣлье? и т. д. спрашиваетъ у меня попечитель. Отвѣчаю, что де гимназія представлена предъ очи его превосходительства въ будничномъ своемъ видѣ; что къ его пріѣзду ни одного гвоздя нигдѣ не вбито и нигдѣ лишній разъ, противъ обыкновеннаго, не потерли шваброй половъ; что три года назадъ, ваше превосходительство, изволили бывать ежедневно въ гимназіи и, вѣроятно, изволили замѣтить перемѣну къ лучшему теперь. Что? крикнулъ онъ. Почему я могу знать, что не усиленно прибранную гимназію показываете вы мнѣ въ такомъ видѣ? — Прикажите, ваше превосходительство, отвѣчаю я, провѣрить бѣлье, платье, кухню; спросите тѣхъ, кто бываетъ каждый день въ гимназіи. О томъ, каковы у васъ порядки, я уже знаю кое-что, отвѣтилъ онъ. Теперь провѣрять васъ у меня нѣтъ времени, а пока вы должны немедленно отправиться на трое сутокъ на гауптвахту и немедленно же подать прошеніе о вашемъ увольненіи. Я просилъ позволенія подать прошеніе послѣ экзаменовъ, такъ какъ до нихъ остаюсь всего два мѣсяца. Это увидимъ, отвѣтилъ попечитель.
— Вотъ вамъ и весь разговоръ, сказалъ въ заключеніе Сидоровъ.
Гимназисты молчали. Сидоровъ закурилъ папироску.
— А я бы на вашемъ мѣстѣ, Илларіонъ Сергѣевичъ, не пошелъ подъ арестъ! энергично сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.
— Почему? улыбнувшись, спросилъ Сидоровъ.
— Потому, что за правду не наказываютъ! еще болѣе энергично отвѣчалъ тотъ же гимназистъ.
— Но за правду сплошь и рядомъ страдали и страдаютъ, сказалъ Сидоровъ, и не улыбка, а скорѣе чуть-чуть злая усмѣшка, пробѣжала по его лицу. — Но дѣло не въ этомъ, господа, продолжалъ онъ. Грустно то, что тучи начинаютъ опять, какъ будто, заволакивать было прояснившееся небо нашей родины…. И онъ говорилъ своимъ гостямъ о польскомъ возстаніи, начатомъ польскимъ панствомъ, начатомъ въ видахъ узкихъ, чисто барскихъ интересовъ, а, между тѣмъ, это дѣло приписываютъ русской молодежи, русскимъ либеральнымъ людямъ…. говорилъ о петербургскихъ пожарахъ, которые тоже приписываютъ молодежи и либераламъ, а, между тѣмъ, ни въ возстаніи пановъ, ни въ петербургскихъ пожарахъ эти люди совершенно неповинны. Эти люди желаютъ блага родинѣ, чтобы родина была не хуже другихъ государствъ, была также умна и богата, какъ Европа; но они желаютъ достигнуть этого не путемъ поджоговъ и возстаній, а путемъ распространенія просвѣщенія, знанія, правды въ народѣ и въ обществѣ, путемъ обнаруживанія злоупотребленій, воровства, неправды, лжи, которыя, благодаря почти трехсотъ-лѣтнему тяготѣнію крѣпостнаго права, глубоко укоренились у насъ всюду, — въ судѣ, въ семействѣ, въ интимномъ разговорѣ, въ литературѣ и даже въ наукѣ. По его словамъ, во всей русской поэзіи не было еще героя, чуждаго лжи. Инсаровъ — правдивъ, но онъ болгаринъ, а Онѣгины, Печорины, Обломовы, Рудины, Бельтовы — полны ложью. Базаровъ — почти безъ лжи. По его характеру, ложь должна быть чужда ему, хотя Тургеневъ и навязалъ ему ея нѣкоторое количество; но вѣдь Базаровъ и есть плохое изображеніе современной молодежи, которую, вмѣстѣ съ либеральными людьми всѣхъ возрастовъ, и обвиняютъ въ поджогахъ и польскомъ бунтѣ, и возбуждаютъ правительство къ преслѣдованію ея. Это грустно, хотя и понятно. Людей неисковерканныхъ, смѣлыхъ, честныхъ, правдивыхъ очень мало, а продуктовъ крѣпостнаго права очень много; немудрено, что этому большинству противны люди не похожіе на нихъ, желающіе добра родинѣ, а не имъ, своимъ отцамъ; немудрено, что они клевещутъ на молодое, чуждое лжи и узкаго эгоизма, поколѣніе; но грустно то, что эти люди, враги реформъ и прогресса родины, начинаютъ высоко поднимать свою голову, начинаютъ прибирать въ свои руки вліятельныя должности, начинаютъ громко требовать чуть не возобновленія крѣпостнаго права. Онъ не вѣритъ въ возможность поворота назадъ; но груститъ и боится, что, благодаря крѣпостникамъ, снова выплывшимъ на жизненную арену дѣятельности, движеніе впередъ русской жизни сильно затормозится; боится и груститъ, что благодаря заторможенію жизни, горячія молодыя головы, полныя желанія добра рорнѣ, полныя желанія работать на пользу родинѣ, бросятся, дѣйствительно, въ активную борьбу съ тормазомъ жизни и, конечно, будутъ погибать безслѣдно. А между тѣмъ, у насъ мало людей честныхъ, любящихъ не эгоистически свою родину, готовыхъ исключительно работать для нея; а между тѣмъ, мы сильно отстали отъ Европы, намъ надо торопиться, мы можемъ такъ отстать, что прежде чѣмъ успѣемъ сравняться съ народами Европы, эти народы поглотятъ насъ, заполонятъ насъ, безъ войны или войною сотрутъ съ лица земли.
— Но мнѣ что-то говоритъ, что грусть и боязнь мои напрасны. Реакція далеко не пойдетъ, молодое поколѣніе будетъ благоразумно, — потерпитъ, но не начнетъ борьбу на явную свою погибель, — потерпитъ, но останется при этомъ правдивымъ, честнымъ, любящимъ родину и родной народъ болѣе всего, гораздо болѣе самихъ себя. И вы, господа, будете такими людьми! Вы никогда не будете лгать!
Такъ кончилъ Сидоровъ свою длинную бесѣду на гауптвахтѣ, и гимназисты, прощаясь съ нимъ, крѣпко жали его руку.
Было темно, когда они возвращались съ гауптвахты въ гимназію. Небо было покрыто сплошной тучей, моросилъ густой и мелкій дождикъ; въ степи шумѣлъ сильный вѣтеръ и доносился до города и оврага протяжнымъ и заунывнымъ воемъ, визгомъ, стономъ.
