Алексей Пазухин - Купленная невеста
XX
Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замѣтно охмѣлѣлъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тѣмъ болѣе, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосѣдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрѣли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій «горюнъ», надъ которымъ стряслась какая-нибудь бѣда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной «голи», «голытьбѣ», которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умѣлъ расположить къ себѣ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта «голытьба» и потому еще, что сама то она видала очень много горя.
— Полно плакать, купецъ, полно горевать! — обратился къ Латухину Прошка.
— Какъ же мнѣ не плакать то, милый человѣкъ? — проговорилъ Латухинъ, вытирая слезы рукавомъ. — Горе у меня великое, сведетъ меня то горе въ сырую землю!
— Что же за горе такое, купецъ? Ты разскажи, такъ тебѣ легче будетъ. Выпей вотъ еще стаканчикъ и разскажи, подѣлись своимъ горемъ то съ нами безпардонными, коли ужъ ты не погнушался нами. Выпей, купецъ. Извини ужъ, что мы «твоимъ же добромъ тебѣ же челомъ», своего то нѣтъ.
— Пить я больше не буду, нехорошо, голова болитъ съ вина то, — отвѣтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Мнѣ и такъ тяжело да нудно.
Онъ облокотился о столъ и, не переставая плакать, началъ говорить о своемъ горѣ. Не только Прошка и его товарищи, а и прочіе «гости» и самъ цѣловальникъ Митричъ съ любопытствомъ слушали его. Какой то мужикъ, громаднаго роста, богатырски сложенный и одѣтый лучше другихъ, слушалъ издали, сидя за столикомъ и покуривая трубку. Когда разсказъ выпившаго Ивана Анемподистовича подходилъ уже къ концу, великанъ поднялся со своего мѣста, подошелъ поближе и слушалъ стоя.
Иванъ Анемподистовичъ кончилъ и зарыдалъ, схвативъ себя за волосы.
— Погибъ я, братцы, пропалъ! — воскликнулъ онъ. — Не жить мнѣ безъ голубки моей! Одно теперь осталось мнѣ — надѣть камень на шею, выбрать омутъ въ Москва-рѣкѣ поглубже, да и бултыхнуться туда, погубить свою душу грѣшную… Не выдержать мнѣ горюшка моего, не перенести!
— Чѣмъ самому въ омутъ лѣзть, такъ лучше свово ворога туда ссунуть, — густымъ басомъ проговорилъ великанъ, не произносившій до сихъ поръ ни слова.
Всѣ оглянулись на него.
— Ишь, даже дядя Игнатъ заговорилъ! — замѣтилъ кто-то.
— Да какъ же не заговорить, коли человѣка такъ обидѣли? — отозвался великанъ. — Раззорили, душу вынули. Мы, сѣрые люди, ломаные, съ колыбели къ горю то привычны, корой словно ель столѣтняя сердце то наше обросло, а и то больно, ежели жену, невѣсту отымутъ, близкаго человѣка оторвутъ, а онъ, вишь, какой, онъ человѣкъ хлибкій, балованный, ему тяжелѣй нашего. Эхъ, не плачь, купецъ, а лучше дѣло дѣлай!
Великанъ подошелъ къ столу, смахнулъ рукой со скамьи какого то парня, какъ кошку смахиваютъ, и сѣлъ напротивъ Ивана Анемнодистовича.
— Хочешь, помогу тебѣ, купецъ?
Иванъ Анемподистовичъ съ удивленіемъ взглянулъ на великана.
— Ты?
— Да, я.
— Какимъ же манеромъ?
Великанъ оглянулся кругомъ.
— Лишнія бревна тутъ есть, — замѣтилъ онъ, — не все говорить можно. Погоди малость, купецъ. Скоро чужаки то уйдутъ отсюда, такъ я съ тобой побесѣдую, а пока выпей, а ребята тебѣ пѣсню споютъ. И я пѣсню то послушаю; люблю я пѣсни хорошія.
— Знать, cталовѣрскія то въ скиту надоѣли, дядя Игнатъ? — со смѣхомъ спросилъ Прошка.
— Надоѣли и то, — добродушно усмѣхнулся дядя Игнатъ. — Хорошіе люди сталовѣры, душевные, угостительные, богомольцы, а вотъ на счетъ пѣсенъ строги, не любятъ, пуще же всего табаку не любятъ, страсть! А мнѣ безъ трубки прямо не жить. Ты, купецъ, не по старой вѣрѣ?
— Батюшка покойный былъ по Рогожскому кладбищу, а мы, почтенный, со всячиной, обмірщились почти.
— А все же, стало быть, есть старинка то: отъ табачку мово рыло воротишь.
— У тебя и табакъ больно ѣдкій, дядя Игнатъ, — замѣтилъ Прошка.
Игнатъ вмѣсто отвѣта крѣпко затянулся и выпустилъ клубъ дыма, отвернувшись отъ Ивана Анемнодистовича.
Посрединѣ кабака собирался между тѣмъ и импровизированный хоръ. Появились откуда то двѣ балалайки, бубенъ. Прошка всталъ впереди расположившихся полукругомъ пѣсенниковъ и запѣлъ хоровую «протяжную» пѣсню. Это была тоскливая, за душу хватающая пѣсня, сложенная горе-горькимъ обездоленнымъ людомъ. Иванъ Анемподистовичъ, заслышавъ ее, снова заплакалъ.
— Потѣшь, Прошка, купца веселой! — крикнулъ Игнатъ. — Вишь, у него и безъ этой пѣсни душа болитъ.
Прошка лихо оглянулся на хоръ, тряхнулъ головой, притопнулъ ногой, обутой въ истрепанный лапоть, и запѣлъ «веселую». Затренькали балалайки, зазвенѣлъ бубенъ. Молодой малый въ изорванномъ армячишкѣ, въ шапкѣ, изъ которой торчали клочья кудели, выскочилъ на средину и пустился въ плясъ.
— Никашу бы позвать, вотъ бы сплясалъ то да спѣлъ для купца! — съ улыбкой обратился дядя Игнатъ къ Прошкѣ.
— Что-жь, я добѣгу, приведу, — вызвался тотъ.
— А вотъ погоди. Уйдутъ «чужаки» то, такъ мы и сбѣгаемъ, теперь не рука.
Игнатъ подошелъ къ цѣловальнику и что то шепнулъ ему.
— Ладно, сейчасъ прогоню, — вполголоса отвѣчалъ тотъ и минутъ черезъ пять обратился къ посѣтителямъ съ предложеніемъ оставить гостепріимное заведеніе.
— Запираться пора, ребята, спать время, ступайте съ Богомъ, ступайте! — говорилъ онъ, убирая со стойки посуду…
Часть «гостей» поднялась, позѣвывая и почесываясь, и кабакъ началъ пустѣть; остались только Иванъ Анемподистовичъ, дядя Игнатъ, Прошка и еще пять человѣкъ, не считая самого цѣловальника и мальчика «подносчика».
Въ началѣ двадцатыхъ годовъ «Митричевъ кабакъ», расположенный подъ Симоновымъ монастыремъ за огородами, на самомъ почти берегу Москвы-рѣки, былъ извѣстенъ, какъ сборище разнаго темнаго люда, что не мѣшало хозяину кабачка, цѣловальнику Митричу, быть сыщикомъ. Онъ зналъ всѣхъ московскихъ воровъ, и если полиціи приходилось, во что бы то ни стало, розыскать краденое, то она обращалась къ этому Митричу, и краденое находилось немедленно, поэтому Митричъ и пользовался особыми льготами. Къ нему же обращались тѣ изъ московскихъ и подгороднихъ жителей, которыхъ посѣщали конокрады. У кого бы и кѣмъ бы ни была уведена лошадь, она находилась, если потерпѣвшій обращался къ Митричу и приносилъ условный выкупъ. Всѣ конокрады верстъ на сто въ округѣ были «свои люди» у Митрича, и любили его, уважали и боялись. Хаживали къ Митричу и раскольники разныхъ толковъ, какъ въ пунктъ, гдѣ можно было получить всѣ новости по дѣламъ раскола. Позднѣе, съ воцареніемъ Государя Николая Павловича, при знаменитомъ графѣ Закревскомъ, Митричъ былъ посаженъ въ острогъ, судимъ и сосланъ въ Сибирь, но кнута онъ миновалъ, ловко отвертѣвшись отъ большинства возведенныхъ на него преступленій и уликъ. Въ Сибири онъ началъ крупное торговое дѣло, сильно разбогатѣлъ, и сынъ его, Павелъ Дмитріевичъ, вернулся въ Москву богатымъ купцомъ, построилъ громадный домъ на Берсеневкѣ, но прожилъ въ Москвѣ не долго: въ концѣ тридцатыхъ годовъ онъ попался «по раскольничьему дѣлу» и тоже былъ сосланъ въ Сибирь, гдѣ и умеръ раззорившимся еще во время суда и не оставилъ потомства. Домъ его цѣлъ до сихъ поръ.
Проводивъ «чужаковъ», то есть случайныхъ посѣтителей, не посвященныхъ въ тайны кабачка, Митричъ закрылъ окно ставнями, заперъ дверь и предоставилъ кабачокъ въ распоряженіе гостямъ, оставивъ «подносчика», а самъ ушелъ спать въ пристройку позади кабачка.
— Вотъ теперь можно и за Никашей сбѣгать, — обратился дядя Игнатъ къ Прошкѣ. — Слетай-ка, Проша, позови его.
— А придетъ?
— Эва хватилъ! Весело, что ли, одному то сидѣть? Поди, слезы горькія льетъ, сидючи, пригорюнимшись.
Прошка отправился черезъ задній ходъ и вернулся черезъ полчаса, сопровождаемый юношей лѣтъ семнадцати, восемнадцати. Какъ взглянулъ Иванъ Анемподистовичъ на этого юношу, такъ сразу и призналъ въ немъ дѣвушку, не смотря на полумракъ, освѣщеннаго одною сальною свѣчкой кабака. И волосы у дѣвушки были подстрижены въ скобку и держалась она лихо, размашисто, и сѣронѣмецкаго сукна казакинъ плотно стягивалъ ей грудь, а все же видно было, что это не юноша, а дѣвица, да еще и очень хорошенькая дѣвица, красавица. Даже лицо ея показалось Ивану Анемподистовичу знакомымъ. Изъ подъ вырѣза на воротѣ казакина виднѣлась красная кумачная рубашка, плотно облегающая бѣлую нѣжную шею, ремень съ наборомъ стягивалъ станъ, на козловые съ красными отворотами сапоги складками спускались бархатные шаровары; въ рукахъ дѣвушка-мальчикъ держала барашковую шапку, а на плечи, поверхъ казакина, была накинута синяя суконная чуйка, которую носятъ зажиточные крестьяне и мѣщане.
