Эдуард Кузнецов - Мордовский марафон
Кстати, о голодовках. Я прибегаю к ним крайне редко, с большой осмотрительностью и лишь тогда, когда задеты не столько и не только мои личные, сколько общеарестантские интересы и, следовательно, можно рассчитывать, проведя соответствующую работу, на массовую поддержку. Настоящая голодовка (а иных я не признаю) - штука чрезвычайно мучительная, ибо (в отличие от лечебного голодания, при котором совсем иной настрой) муки физические неизбежно сопряжены с иными - следствием разностороннего психического давления тюремщиков. Подвигнуть голодных к голодовке очень непросто, отчаяние должно быть помножено на надежду, а если таковая не оправдывается - надолго воцаряется дух уныния и распада. Ибо большинство не верит в сопротивление, предпочитая увиливать от ударов или урывать свой кусок нищенских благ рабским лукавством и терпеливостью, считая большим достоинством тренированную мозолистую спину, которой не страшны палки, - нежели умение орудовать мечом.
Всякий групповой протест здесь эквивалентен сотне на Западе, так как здесь полностью утрачены и без того достаточно слабые традиции сопротивления властям. Заключенные - более истинные пролы*, чем древнеримские (как и те, обладая лишь детородными органами, они лишены возможности пускать их в ход), и нет социального слоя, подымчивее их, но они способны только на индивидуальные бунтики, часто крайне уродливые. Причин тому много, но одна из очевиднейших удесятеренная жестокость репрессий за групповые действия. Попробуй-ка, к примеру, в уголовном лагере заикнуться о забастовке или голодовке, руки до самой задницы пообрывают... как провокатору, поскольку участие в любых массовых актах протеста или неповиновения - это верная "дырка", как называют лагерники высший акт исправительного воздействия на преступника - расстрел. Лишь с нами, благо нас мало и мы все более или менее на виду, стали последние пять лет поцеремоннее обходиться, а с уголовниками по-прежнему не больно-то считаются.
* Пролы - социальная прослойка в древнеримском обществе. Они не платили налогов, т.к. не обладали никаким имуществом, кроме детородных органов. Слово "пролетариат" этимологически восходит к слову "прол".
Меня известили о вялой реакции на наши голодовки тех, на чью помощь мы рассчитываем. Меня удивляют уговоры "беречься". Словно мы голодаем с жиру или ради сенсации. С такой же убедительностью можно уговаривать самоубийцу не бросаться с моста, поскольку это нынче не в моде. Голодовка - практически наше единственное оружие. Следует печься о его остроте и эффективности, но отнюдь не складывать его.
Людям с развитым правосознанием особенно тяжело дается пребывание в лагерной юдоли скорбей, унижений и издевательств. То один, то другой, махнув рукой на жалкие блага, даруемые начальством за смиренное рабство, пускаются в тяжкие странствия по карцерам, прижимая к груди не икону личных обид, ущемлений и претензий, но древко высоко поднятой хоругви требований очеловечить тюремную жизнь всех политзаключенных. При этом, обосновывая свои требования, страстотерпцы смущенно ссылаются на полумифический "статус политических заключенных", якобы выработанный некогда в светлом закордонье, на основании некоей международной конвенции о содержании политических узников. Ох, уж этот свободный доступ к информации! Короче говоря, нам нужен авторитетно признанный "Статус", на недвусмысленные параграфы, которого можно было бы ссылаться. Вообрази, Стефа Шабатура почти два года маялась по карцерам (а надо знать, что такое карцер, чтобы за голову схватиться: два года? женщина?!), отстаивая "Статус", а его как такового никто в глаза не видал. Привезли тут ребята из тюрьмы пару проектов "Статуса", но они вопиюще дилетантские: основной их дефект - отсутствие правовых формулировок. Предлагаю Комитету защиты прав человека в СССР проект "Статуса политических заключенных", написанный Черноволом в содружестве со мной*. С этим проектом я ознакомил моих солагерников. "Ах, - говорят, имея в виду правовые и бытовые претензии к государству, - если бы!.. Тогда и на свободку не надо!"
* Смотри "Приложение".
Кстати, в "трюм я чуть не угодил из-за (вообрази себе) Картера, точнее, из-за его фотографии. Никогда в жизни не вешал я на стену чьи-либо изображения - ни Господа Бога, ни голых див, ни обмундиренных вождей, а тут что-то взбрело в голову... При всем скепсисе я истосковался по высоким словам и справедливости и восторженно разеваю рот, если чуткое ухо не улавливает в этих словах фальши. Картеровское "Обращение к иностранной аудитории" проняло меня. Захотелось поверить, что оно написано им своей рукой. И я этому поверил, вникнув в выражение его лица на снимке, где он поднял руку для присяги на Библии.
Я написал ему письмо, но потом шибко усомнился в его достоинствах и главное - в тональности: не слишком ли вольно оно написано? Навыка обращаться к президентам у меня как-то не выработалось, а писать наново душа не лежит: одно дело махом излиться, другое - осторожно подбирать выражения, не столько заботясь об их искренности, сколько о приличиях. Так, честно говоря, опасаюсь интерпретационных перекосов: жанровое чутье подсказывает мне, что письмо-обращение нельзя загромождать детализированным обоснованием своих позиций, они по преимуществу лишь декларируются, но если эти позиции не совсем тривиальны, то трудно нащупать необходимую и достаточную меру демонстрации их обоснованности не в ущерб удобочитаемости такого письма. Учитывая все это, плюс неверие в возможность таким (да и любым) письмом способствовать улучшению арестантской жизни (а оно именно об этом, если вчитаться), а равно плюс сомнения, дойдет ли оно до Картера, и уверенность, что уж до тех-то, кто может мне крепко насолить, оно несомненно дойдет, - учитывая все это, я отказался от намерения просить тебя изыскать возможность отправить мое письмо Картеру. Но поскольку я с ним ознакомил ряд заключенных и оно, получив полное одобрение, может считаться в некотором роде выражением арестантских настроений и чаяний, я посылаю его А.Д.Сахарову - в частности, и в надежде услышать с воли корректировку моего подхода к решению глобальных проблем.
АКТ
Сего шестого числа февраля месяца 1977 года мы, прапорщик Курмаев и прапорщик Столяров, во время очередного обыска в пятой камере из запрещенных предметов обнаружили: красный карандаш и над головой осужденного Кузнецова приклеенный к стене портрет американского президента из газеты. На требование снять Кузнецов отказался.
Во время срывания издевался над советской властью, говоря, что Картер великий человек, и другие словесные оскорбления. Требуем водворения осужденного Кузнецова в ШИЗО. С актом Кузнецов ознакомлен. От подписи отказался.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТУ США ДЖ. КАРТЕРУ
Из глубины воззвал к тебе я...
Псалом 129
Господин Президент!
Ваше "Обращение к иностранной аудитории" придало мне смелости взяться за это письмо. Вы нашли поразительно сильные, мудрые и человечные слова, способные заронить надежду и в самых скептических сердцах.
Позвольте представиться, г. Президент, дабы Вам было ясно, кто осмеливается отнимать у Вас время. Прежде всего следует сказать, что я не принадлежу к безоговорочно благоговейным поклонникам нынешних США, но великие американские идеалы являются достаточно весомой частью моего мировоззрения и сыграли не последнюю роль в том, что жизнь моя повернулась так, а не иначе. Я один из тех, кто пытается вычитать Америку из книг Фолкнера, Вулфа, Фицджеральда и кого мало волнует дешевизна ваших автомобилей и величина прибылей ваших бизнесменов. Я один из тех, кто давно смотрит с надеждой на Вашу страну, никогда не уставая верить в ее великое будущее и полагая чуть ли не пределом личных мечтаний одну лишь возможность побывать в ней.
Отсидев к 1968 году семь лет за так называемую антисоветскую деятельность, не "перевоспитавшись", но в то же время не желая вновь оказаться за решеткой, я пытался добиться легального выезда в Израиль. Однако сам процесс оформления выездных документов в то время был загроможден таким количеством циничных препон, что надо было обладать поистине нечеловеческой гибкостью, чтобы преодолеть их. Я такой гибкостью никогда не обладал и потому, потеряв всякую надежду на законное осуществление моего права на эмиграцию, глубочайше возмущенный этим, отлично понимая, что в качестве экс-зэка, не умеющего и не желающего скрывать своих взглядов, очередное водворение в "казенный дом" для меня лишь вопрос времени, я предпринял отчаянную попытку, бежать из тюрьмы.
Да послужит мне и моим единомышленникам хотя бы некоторым оправданием тот неопровержимый факт, что жизнь в СССР была для нас невозможной и что планируемый нами захват самолета исключал человеческие жертвы. Мы рвались в Израиль, к свободе, но не любой ценой, не ценой людской крови. Будучи объектами неусыпной слежки, мы были с самого начала нашей затеи обречены на провал, сознавали это и все же не могли отказаться от самого иллюзорного шансика на свободу.
