Ветер Трои - Андрей Викторович Дмитриев
Утро выдалось жарким, внутренний двор крепости на скале, превращенный в парк, был невелик: Тихонин и Мария обошли его минут за десять, и, как бы ни хотел Тихонин побыть подольше в тихой теплой его тени – Марии не терпелось поскорее окунуться в море. Они вышли прочь из крепостных ворот, подались влево, в обход стены и оказались на узком уступе скалы – с платными лежаками и двумя ступенчатыми, с гнутыми стальными поручнями, спусками в воду по краям уступа.
Лежа на шезлонге с банкой пива «Эфес», Тихонин беспокойно отслеживал из-под руки заплыв Марии по суетливо шлепающей ряби: Марию влекло вдаль и вдоль неблизкой набережной, клонило понемногу в сторону причалов, к лоскутному скоплению лодок и корабликов, влекло, казалось, и под самый нос отчалившей от берега прогулочной баржи, заполненной приплясывающими под барабан полуголыми туристами… Немного успокаивало, что плыла Мария не одна: тем же маршрутом, поначалу сильно впереди ее, потом уже и отставая, удалялись от скалы головы двух других пловцов – но вскоре эти двое, словно по команде, повернулись вспять, оставив Марию в одиночестве, и Тихонину опять пришлось усмирять в себе тревогу…
Он открывал по счету третью банку пива, когда те двое наконец доплыли и друг за дружкой поднялись, держась за поручни, к своим шезлонгам. Тихонин узнал сразу голый череп соседа по балконам, его обтянутые кожей кости – и черную косынку, мокро облепившую голову его округлой рыхлой спутницы… Узнал, забыл о них и, лишь убедившись, что Мария точно возвращается, прислушался к их приглушенному, скрытному разговору. Слов не разобрал вполне, но сумел расслышать, что соседи – русские.
Потом Мария дремала на своем лежаке, Тихонин – на своем; их поглаживал нешумный жаркий ветер, морские птицы вскрикивали в тишине; солнце, свет солнца, проникающий сквозь опущенные веки, становился жирнее и слабее; когда пришло время уходить, оказалось, что вечер близок, лежаки на скале опустели, исчезли и соседи.
Соседи встретили их по возвращении, не показываясь на глаза – одним лишь треском пишущей машинки за стеной… Перед вечерним выходом на балкон Мария вдруг увидела на соседнем балконе знакомую косынку – и соседка, настороженно здороваясь, спросила, не мешает ли ей шум… И сразу же машинка смолкла, как если бы сосед из комнаты подслушал разговор. Мария между тем ответила, что стук пишущей машинки скорее удивляет – так давно она его не слышала.
– У нас есть с собой компьютер, – понизила голос соседка. – Человеческий нормальный ноутбук. Но он мертвый, как мой Прохор говорит, пусть в нем и есть память. А машинка, как он говорит, и без всякой в себе памяти – жива. Потому что у нее есть голос… И у каждой из машинок, если вы заметили когда-то, – свой отдельный голос, потому что одинаковых душ нет. – Соседка все-таки оговорилась: – Это не я так говорю. Так говорит Прохор.
Тихонин тихо появился на балконе и, вступая в разговор, решился уточнить:
– То есть вы, имея при себе компьютер, тащили голосистую машинку из России?
– Зачем? – слегка обиделась соседка. – Тащить тяжело, да и где ее возьмешь в России… Прохор на нее потратился в Стамбуле. Увидел и купил. Нам попался магазин такой, где легко купить машинку, любой марки, на ходу, как новую, с любым шрифтом – даже красящую ленту, не говоря уж о копирке…
– Он у вас поэт? – весело предположил Тихонин.
– Нет, обошлось, – всерьез ответила соседка. – Он был ответственный работник; теперь, на пенсии, – исследователь. Изучатель неразгаданного, я не знаю, как сказать… Пытливый ум, как он сам себя зовет, конечно в шутку. Что не дано понять – узнай, что не дано узнать – угадай сам, не оставляй попыток. Таков его призыв к себе. – Соседка поправила узел на косынке, устыдясь своей взволнованности.
– Не оставлять попыток – это хорошо, – словно утешая, сказала ей Мария. – Мне даже стало интересно: что он, например, пытается понять сейчас?
– Куда ветер дует, – ответил ей сам Прохор, внезапно появившись на балконе в одной майке и тряпичной маске, спущенной на подбородок, и отвернулся к жене: – Всё. Поговорили. Поможешь мне, – взял ее за руку и увел с балкона.
…– Не слишком вежлив этот Прохор, – вспомнила о нем Мария, выбирая, да так и не выбрав себе сумочку в одной из бесчисленных лавок в центре Кушадасы. – Сейчас в России все так разговаривают?
– Не знаю, что тебе ответить, – сказал Тихонин, выходя следом за ней под черное небо в толпу, прихотливо освещенную витринами магазинов, фонарями и окнами кафе. – Когда я там, мне некогда прислушиваться. Одно скажу: там все сейчас гадают, куда ветер дует.
– Вялая шутка, – заметила Мария.
– Не бодрая, – согласился с ней Тихонин. – Но это потому, что я проголодался.
Тут, словно откликаясь, их окликнул знакомый мужской голос:
– Эй!.. Эй, эй, эй!
Тихонин поискал глазами поверх голов и увидел Прохора. Встав и возвышаясь на веранде над столиком открытого кафе, Прохор отчаянно махал руками, приглашая присоединиться. И жена его помахивала ручкой, не вставая…
– Нам это надо? – спросил Тихонин у Марии, почти не разжимая губ.
– Не думаю, – растерянно ответила она. – Не знаю, как и быть… Да ладно: если что, мы просто встанем и уйдем.
…Сидели поначалу молча и неловко; лишь после того, как официант накрыл на стол, Прохор заговорил первым:
– Я тут нарвался на предъяву от Лариски, – он легонько подтолкнул жену плечом, – будто бы я был с вами груб… Прошу простить на всякий случай, но, чтоб закрыть вопрос, я объясняю. Да, куда ветер дует, именно… Куда и как он дует, в самом прямом смысле – это действительно мой самый главный интерес. Если еще прямей, то так: как он, точнее, как они – они ведь разные, везде – на нас влияют, дуя… Пока что я один догадываюсь, а скоро все поймут, что ветры нами управляют.
– Даже так? – осторожно поддержал Тихонин разговор, приподняв бокал с вином.
– Это правда. Я читала о сирокко, – подхватила разговор и Мария. – Если он дует без остановки – говорят, можно совсем свихнуться.
– И свихиваются, совсем свихиваются, да еще как свихиваются! – обрадовался Прохор. – Один поэт на «пэ» – не то, что вы подумали: не Пастернак ваш – до того был свихнут затяжным сирокко, что выстрелил в себя на лавочке: сидел, сидел себе на лавочке, на юге Франции, лицом к морю, над которым аж из Африки и дул ему в лицо этот ветер пустыни, уже тяжелый от морского испарения – то есть жаркий еще, как пустыня, но уже мокрый,
