Драконово семя - Саша Кругосветов
Не знаю уж почему, но Хамзат, видимо, чувствовал ко мне симпатию. Он явно покровительствовал мне и несколько раз спасал от нападений местной шпаны, настроенной, как правило, враждебно ко всему не вайнахскому населению города. В тех случаях, о которых я рассказываю, он обычно говорил, обращаясь к группе подростков:
– Если так уж нужно придраться к кому-нибудь, давайте лучше ко мне.
После этого они уходили – как правило, медленно и без слов, потому что не просто знали Хамзата, а, видимо, знали о нем еще что-то, чего мы не знаем.
А однажды, встретив меня на улице, он сказал:
– Если ты вечером свободен, приходи в нашу забегаловку.
Я был ошарашен и просто не знал, что делать, – а вдруг это приказ? – и вечером все-таки пошел в кафе.
Хамзат сидел во главе стола и считался главным. Остальных было пятеро, все старше Хамзата – их лица были мне знакомы. Среди них выделялся колоритный хмурый старик, которого звали Дугурха. Его усталое обрюзгшее лицо пересекал безобразный широкий шрам – позже мне сказали, что он побывал в тюрьме и был криминальным авторитетом. Мне было не по себе, потому что Хамзат сразу усадил меня рядом с собой и Дугурхе пришлось подвинуться. Они говорили о женщинах, об оружии, о карточной игре, о певце из Азербайджана, который должен был выступать в Шали, но не приехал, об абреках. Вначале им трудно было мириться с моим присутствием, но потом они привыкли – ведь этого хотел сам Хамзат. Со временем меня прозвали Рыжим в его тусовке, но в этом, пожалуй, не было привкуса насмешки. Намека на что-то другое тоже не было, потому что тот, о ком вы подумали, в то время еще не появился даже за кулисами политической жизни страны. Друзья Хамзата выучили меня курить, пить – причем не только осетинскую, но и русскую водку, – играть краплеными картами и многому другому.
Однажды в «Чайхану» пришла милиция, всех нас обыскали. Некоторых увели в отделение, но Хамзата не тронули. Через несколько дней пришли еще раз, на сей раз взяли с собой и Хамзата – видимо, из-за кинжала. Возможно, он потерял расположение местного начальства – не знаю, в чем там было дело… Сейчас я понимаю, что Хамзат оказался несчастной жертвой – бедным юношей, которого власти коварно обманули и предали, но тогда он казался мне чуть ли не богом.
Вскоре Хамзат исчез. Его не видно было более двух лет, поговаривали, что он большой авторитет в Тарском. Я подумал: наверное, больше мы не встретимся.
Как-то летним вечером 1968 года я зашел в кафе «Терек». Там сидела группа незнакомых мне скромных чеченцев довольно интеллигентного вида – пили калмыцкий чай и обсуждали газетные новости. Заметив меня, один из них тут же поднялся и подошел ко мне. Я не сразу понял, кто это – коротко стриженный, гладко выбритый худенький студент с бледным лицом, одетый в советский ширпотреб, – трудно было узнать в нем задиристого, щеголеватого, как теперь говорят, «мажора», прежнего кумира шалинской молодежи. Но он шел прямо ко мне и улыбался, словно старому знакомому.
– Хамзат, ты, что ли? – неуверенно спросил я.
– Ошибаетесь, молодой человек, – ответил «студент», – нет больше обаятельного Хамзата Ахмадова из Ангушта, если вы его имели в виду. Был, да весь вышел. Извольте любить и жаловать, перед вами теперь вполне заурядный и непритязательный Виктор Иванович Исаев собственной персоной – именуемый ровно так, как всегда было начертано в его паспорте. А о Хамзате Ахмадове теперь можно забыть, и навсегда, дорогой Амалдан, – ответил он, впервые назвав меня татским именем.
Мы договорились встретиться вдвоем, чтобы без свидетелей обо всем поболтать. Я рассказывал о многом из того, что произошло в мире за это время, он – о своей жизни, но очень и очень скупо. Мы стали часто видеться.
Как объяснить дружбу, отчего она возникает, отчего два человека встретились и их тянет друг к другу? Жизнь непонятна и непоследовательна, она рядится в разные одежды, в числе наиболее ее фантастических нарядов – дружба и любовь. Хамзат заметно изменился за прошедшие два года, повзрослел, стал более цельным и собранным, и при этом он действительно переродился в некоего Исаева, совсем другого человека, но остался таким же смелым и сильным – для меня, во всяком случае, не менее притягательным, чем породивший его Хамзат Ахмадов, а может, и больше. Но наиболее удивительным было то, что он, как и прежде, продолжал питать дружеские чувства, и к кому – ко мне, азохен вэй[53], жалкому отщепенцу и изгою, кем я действительно ощущал себя каждую минуту в суровом чеченском Шали. Мне всегда казалось, что это ошибка, что я катастрофически недостоин его дружбы. Но вот по прошествии двух лет эта сказочная и невообразимая ошибка феерически повторилась.
Я поделился с матушкой и ее сестрой удивительными впечатлениями от встречи с Исаевым, который еще недавно был Хамзатом Ахмадовым.
Моя тетка вспомнила, что когда-то встречала на улицах Шали «модного живчика» Хамзата, и изрекла:
– Хочу сказать тебе, что это совершенно очаровательный молодой человек, который как никто умеет относиться к дамам с должным почтением.
Мать, наоборот, не одобряла возобновления моей дружбы с «бывшим» Хамзатом:
– Ше ты кипятишься, Даня? Плесни у рот халоднаго кампота… Не надо бы тебе встречаться с этим парнем – он просто горништ[54], ему, видите ли, «не хочется быть похожим на других».
Впоследствии, когда уже случилось то, что случилось, неодобрение моей матери увеличилось в разы – она не могла соизмерить мои поступки с тем, что, по ее мнению, требуют аидише[55] приличия. Ничего, кроме насмешки, с моей стороны это не могло вызвать. Потому что главное во всей этой достойной сожаления истории – наши ни с чем не сравнимые отношения с пресловутым Исаевым, а не «подлый поступок», как выразилась моя матушка, в коем по прошествии стольких лет я нисколько не раскаиваюсь. А коли нет раскаяния, то нет и вины.
Мы выбирали кафе подальше от центра, где обычно мало народу. Пили зеленый или калмыцкий чай, кофе и подолгу говорили на разные темы. Когда расходились, Виктор старался сделать так, чтобы мне пришлось рассчитаться за двоих, но я решил не придавать значения этой его маленькой слабости.
Я приносил ему печатные материалы
