В свободном падении - Антон Секисов
За углом дома чернела разрисованная неизвестными художниками арка. Мы пошли туда. Там, в волнующей черноте, под разбитым уличным фонарём имелась массивная металлическая дверь, без вывески и каких-либо обозначений. Только на запотевшее окно был наклеен четырёхугольный лист, сложенный пополам, на котором большими буквами было выведено старательно и крупно: «ВЫ ВСЕ БОЛЬНЫЕ УБЛЮДКИ». И три восклицательных знака. И грустный смайлик.
У входа стояла субтильная молодёжь, одетая в конверсы и лёгкие кислотных расцветок куртки. Вместо того, чтобы сурово курить, они улыбались и при помощи своих «Эппл»-устройств, ебошили луки.
Вадик с трудом приоткрыл дверь, и мы просочились внутрь. Спустились по лестнице к сидящей на шатких стульях охране. Они посмотрели на нас равнодушно, обмылками глаз, которые не раздражил даже Фил с торчащей из штанов водкой. Впрочем, её он слегка замаскировал глухо застёгнутой на все молнии и пуговицы курткой. Очереди у входа не было, зато очередь начиналась сразу же внутри. Очередь к бару, очередь к танцполу, очередь в туалет. Очередь, чтобы просто постоять у стеночки, рассеяно глядя по сторонам.
Большое помещение было заполнено людьми. Столики были давно сметены, убраны куда-то, и люди вжимались друг в друга, прижимая при этом к груди непонятно как добытую выпивку. В беспорядочном месиве юных рук, ног и голов я различил несколько однородных островков субкультурной молодёжи. Каждая из этих субкультур урвала себе место за стойкой или возле пустующей сцены. Девушки-готессы и мальчики-готы с кругленькими личиками в побелке и с подведёнными маркой фиолетовой тушью глазами заняли непочётную позицию вблизи от сортира. Все руки и губы мальчиков-готов были в этом виолете, они держали этими руками и пили этими губами ледяную колу. Почему именно колу? Скорее всего, незрелым некро-романтикам попросту не продали алкоголь или, может быть, капнули им туда рома или виски, и получился коктейль. А может, кола привлекала их сама по себе, своим готическим цветом.
В некотором отдалении от них кучковалась троица разновозрастных растаманов, со своими волосами-палками, «дредами», торчащими из-под радужных шапочек. Компания хиппи оккупировала подступы сцены, несколько из них сидели прямо на ней, смеялись бесшумно и, покачивая ногами в такт музыки, глотали пиво. Всюду мелькали одухотворённые лица будущих или действующих молодых поэтов, дизайнеров, художников, артистов. Посреди сцены чудаковато смотрелась ожесточённо отплясывавшая пара коротко остриженных офисных парней в белой и голубой рубашках и брюках. Между ними змейкой скользила девушка в матерчатом платье, больше похожем длинную мужскую футболку. Все трое были пьяны, глубоко и счастливо. Тотчас захотелось достигнуть их же дремучего состояния.
Поначалу не было видно ничего, кроме трущихся друг о друга модно одетых тел, но постепенно проступали и другие детали: стены, покрытые сине-зелёным топорщащимся материалом, к одной из которых мне удалось прижаться, свеже-ядовитый, как лимон, струился откуда-то снизу свет, бодрый танцевальный рок звучал из динамиков. Многочисленные ноги в узких джинсах двигались под него умело.
Из непроходимой толпы жидким терминатором просочился вдруг довольный и потный Филипп — в руках у него покачивалась башня из пустых пластиковых стаканов. Мы отвернулись к стене и расплескали бесцветную терпкость по пустующим донышкам. Ожидаемо отказались от процедуры Вадим и Аня. Мы наскоро чокнулись и выпили. «Не теряем, не теряем темпа…» — бормотал находящийся целиком в своей стихии Филипп и уже разливал ещё. Тоже желающий быть пьяным Вадим смотрел на нас с завистью, кидая беспомощные взгляды на свою хозяйку.
— Нет, я так больше не могу, — не выдержав, сообщил он, наконец, — я иду на штурм бара.
Я и Кира заказали по Лонг-Айленду, Аня, поколебавшись, присоединилась к нам, Филипп только презрительно отмахнулся. Приняв заказ, Вадим сделал несколько трудных шагов назад и затем дал себя унести народной волной к барной стойке.
— Прощай, Вадим! — Фил помахал ему пустым стаканчиком, и сутулая Вадикова спина тотчас растворилась в толпе бесследно.
— Не жди его обратно, милая, не жди, — обратился Филипп на этот раз к Ане, приобняв её за плечи.
— А я не жду, — отвечала она, небрежно стряхнув его руку.
Мы выпили ещё мерзкой водки, от которой стало совсем уж невыносимо душно. Захотелось воли и открытого воздуха, но у выхода также образовалась очередь, и теперь в очереди следовало стоять, чтобы выполнить абсолютно любое действие. Кроме как выпить ещё водки. И мы выпили.
— Ещё! — требовала Кира, грубо утирая губы.
Где-то рядом со мной включился ещё один динамик и завопил мне в ухо. Я увидел, как бутылка выпала из Филовых рук и беззвучно рассыпалась на полу на мелкие фрагменты. Однако я все же успел получить свою порцию. Внутрь отправилась ещё одна жгучая волна.
Я был ещё в трезвой памяти, хотя и в нетрезвом, малопослушном теле. Помню, мы вдруг оказались на утлой скамеечке, я и Вадим, напротив грохочущего дымного клуба, вышли хлебнуть воздуха, прорвавшись-таки через все кордоны.
— Презираешь меня? — спросил он меня внезапно. То есть не совсем внезапно, до этого было ещё несколько фраз, которыми Вадим подводил сам себя к этому вопросу, но я прослушал их все, не запомнив ни слова.
— Нет, не презираю, — сказал я, подумав. — А ты себя?..
— Можем отказаться ещё. Ещё ведь не поздно.
— От чего?
— От чего? От выступления. Скажем — передумали. Если разобраться — это ведь клеймо на всю жизнь. Панки, играющие перед нассистской пионерией. Вдуматься только!
— А что, может, мы будем панками нового поколения? Непьющие, ведущие здоровый образ жизни патриотические панки, жующие «тортики» и посылающие на хрен всех несогласных со сцены?
Вадим слабо улыбнулся. Мы помолчали. Было всё ещё душно и не хотелось возвращаться назад. Но Вадиму было тяжело сидеть так, он прошёлся около меня, туда и обратно, покрякал и повздыхал, и не выдержал, вернулся на скамейку. Он говорил ещё какие-то вещи, что-то о новых песнях, неискренне поучал меня, что нужно их сочинять, корил меня за мою бездеятельность. Я смотрел на него пустыми, безразличными глазами, пока он не выдал ещё несколько вздохов и кряков, и не ушёл.
Я остался один. Достал сигарету, поджёг. Тупая, вязкая вялость наполняло меня. И я не сопротивлялся ей, сидел, раскачиваясь на скрипучей скамейке, как дегенерат. Деградант. В голове шевелились глупые мысли, одна другой глупее. А потом выползла мысль о Наргиз, сама собой. Мысль расширилась и раздалась в моём мозгу, и я стал думать только о ней. Думал и раскачивался. И скрипел.
