Великий поток - Аркадий Борисович Ровнер
Дневник Светланы Сикорской, прабабки Константина Триамазикамнова
(август 1918 г. — июль 1920 г.)
20 августа 1918 г.
После долгих блужданий по южным провинциям, оберегаемые Ангелом-хранителем, мы всей нашей семьей, то есть папа, мама, Тома, Кока и я, приехали поездом в знойный Тифлис. Здесь нас никто не встречал, потому что мы в этом городе никого не знали. Справившись на вокзале у усатого полицмейстера относительно приличного и недорогого пристанища, мы наняли коляску и через час оказались в двухэтажной гостинице с громким названием «Сакартвело», что на местном языке означает Грузия. Служители помогли нам внести остатки наших вещей, половину которых мы потеряли в дороге, и приготовили горячую ванну, в которой мы мылись, смывая дорожную копоть. После этого нас накормили вкусными местными пирогами с яйцами, сыром и зеленью, называемыми хачапури, и оставили отдыхать на широких диванах с длинными валиками вместо подушек.
Мы поселились на первом этаже. Папа с мамой взяли себе комнату в глубине, нам же троим — Томе, Коке и мне, старшей из детей — досталась проходная комната с окнами прямо на улицу. На улице день и ночь цокают по камням копыта лошадей, громко сигналят авто, грохочут трамваи, а прохожие останавливаются под нашими окнами и часами ведут разговоры на местном гортанном языке. Что же касается детворы, то их крикливые игры начинаются с рассвета и заканчиваются далеко за полночь. Кошки, собаки и птицы добавляют к этой какофонии свои характерные партии, а нам предоставляется выбор: либо запирать окна, что невыносимо в такую жару, либо держать их открытыми, отгораживаясь от внешней жизни одними лишь легкими шторами, и терпеть шум.
Папа, всегда со всеми мягкий и обходительный, за долгую трудную дорогу, изобиловавшую множеством опасностей и невзгод, изменил свой прежний нрав, стал решительней и тверже, и в его речи появились нетерпеливые нотки. Мама, прежде всегда имевшая главный голос в нашем доме, напротив, стала намного покладистей и уступила командную роль папе. Тринадцатилетняя Тома резко повзрослела, у нее появилась маленькая грудь и начались женские дела, зато Кока как был задумчивым мальчиком, так им и остался, что, говорят, не совсем обычно в его 4 года. Мне в октябре должно исполниться 19, и я себя чувствую старой девой, потому что на лбу у себя я заметила первую морщину — вертикальную, — но мама говорит, что эта морщина не от старости, а от упрямства.
В Одессе с каждым днем становилось неспокойнее. В городе царило двоевластие и шли непрерывные демонстрации. В январе, когда город захватили анархисты и красные, вытеснив гайдамаков и юнкеров, по городу прокатилась волна грабежей и убийств. Весной, когда в город вошли немцы и австрийцы, все ждали, что наступит порядок, на самом же деле начались организованные грабежи и вывоз всего, что можно, в Германию, папа твердо решил, что надо уезжать.
Сначала мы все надеялись, что, когда красных прогонят, жизнь войдет в старое русло, но проходило время и все поворачивалось не так, как мы думали. Я и все мои подруги сочувствовали красным и болели за народ, для которого старый режим был невмоготу. Но мой папа, по своим убеждениям стоик и фаталист, считал, что революции, хотя и приносят обновление, однако слишком дорогой ценой, и что можно добиться многого путем реформ и постепенных улучшений. В молодости он увлекался марксизмом и мистикой, сочинял музыку и писал стихи, но после Февральской революции, когда царь отрекся от престола, он неожиданно стал монархистом и начал осуждать всякие перемены и новшества.
Помню, как я не хотела уезжать из Одессы, а папа настаивал на отъезде, утверждая, что красные снова захватят город и тогда все пути будут отрезаны. Он ничего не знал о наших встречах с Алексисом и о нашем решении никогда не расставаться. Раскрывать же ему правду было бессмысленно и бесполезно — он бы никогда не согласился на наш брак в обстановке, которая сложилась к этому времени в городе, да и во всей России. Нам с Алексисом приходилось скрывать от моих родителей наши встречи, которые продолжались больше года и проходили главным образом на его квартире, куда я приходила, как к себе домой. Я знала всех его друзей и даже самого Г.О. М-а и разделяла все его интересы. Иногда я оставалась у него на ночь, а дома думали, что я ночую у подруги Серафимы, посвященной в мои секреты. Алексис говорил мне, что родителей нужно любить и беречь и что с ними нужно вести себя «мягко, но твердо».
Между мной и Алексисом не было никаких преград, и наша с ним разлука отзывается болью в моем сердце, но здесь, в чужом городе, я должна хранить свою тайну от всех. Только эта подаренная мне Алексисом тетрадь, оберегаемая маленьким английским замочком и спрятанная на дне моего саквояжа, будет знать все мои секреты и будет помогать мне переносить нашу с Алексисом разлуку. Когда он приедет сюда и как он меня найдет — этого не знает никто, но я знаю: это неизбежно случится, и я буду верно ждать его столько, сколько придется.
22 августа, семь часов утра
Проснулась рано и, пока Тома и Кока спят, взялась за дневник. Мы все еще обживаемся, осматриваемся, привыкаем к новому городу, к новой обстановке. Тифлис — необычный, не похожий ни какой другой знакомый мне город. Народ, его населяющий, очень разный: русские, грузины, армяне, греки, турки, курды, айсоры, евреи, какие-то другие мелкие народности, — образуют ни на что не похожую пеструю толпу. По городу гуляют овцы, коровы, верблюды, прямо на тротуарах возвышаются горы дынь и арбузов, а детвора такая красивая, какой я нигде никогда не встречала. На улицах и в парках растут чинары, каштаны, пальмы всех видов, кусты мальвы, сирени, роз, дикого винограда, и все свежее, все цветет и благоухает. Девушки смотрятся очень строго, а молодые люди… Один из них уже стоит на другой стороне улицы напротив наших окон и ждет, когда я на него посмотрю.
Странный юноша! Он смотрит так, как будто
