Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон
15.12.2004
Главная проблема Б. – его бескомпромиссность. У него есть либо только чёрное, либо только белое. Либо полный отстой, либо гениально. Ему, видите ли, Бах не угодил, захотел сразу перейти к Бетховену и Моцарту. Я ему сказала, что так не пойдёт.
– Без Иоганна Себастиана, – сказала я, – нет ни Людвига вана, ни Вольфганга Амадея.
Видимо, строго сказала, потому что он посмотрел на меня испуганно. Я спросила, чем ему Бах не угодил, а он ответил, что его органную музыку слушают в церквах. Слушать христианскую музыку еврею не полагается. Слава богу, хоть какой-то определённый ответ, а то «фигня да фигня». Я ему ответила, что его никто не заставляет слушать духовную музыку Баха, ведь у него полно светской.
– Ты должен понять, – сказала я, – что музыка – это как генетический код. Без корней не бывает верхушек. Бах – это корень. И если ты хочешь заниматься музыкой, придётся отодвинуть на время религию.
Не удивлюсь, если завтра он скажет: либо религия, либо музыка. Как будто третьего не дано.
Дальше дневниковые записи прерывались и начинались ноты. Ноты, ноты, ноты. Зоя не могла разобрать ничего и перелистывала, ища понятные ей слова, и лишь в конце тетради обнаружила ещё две записи, недатированные. Но Зое не составляло труда понять, в какой день они были написаны.
Кажется, я тоже скоро поверю в бога. Б. поступил, поступил! Когда здесь узнают, зачем он поехал в Москву и куда поступил вместо кожно-мехового, все в обморок упадут. А я счастлива, как никогда, и полна надежд, ожиданий, тревог. Жизнь меняется, это пугает и радует. Он спел, а профессор сказал: «Какая интересная музыка! Кто композитор?» Б. сказал: «Анжела Реувен» и отдал профессору партитуру и диск. Б. написал: «Профессор обещал послушать». Мой диск в его руках. А что, если в следующем году я тоже поступлю? А вдруг это всё – лишь иллюзия? Вдруг это всё – мои выдумки? Пока у меня лишь это коротенькое замечание, переданное в эсэмэске Б., якобы профессор сказал: «Какая интересная музыка!» Что он имел в виду? Я теперь каждую минуту, каждую секунду буду смаковать эти слова, хотя я точно не знаю, что он сказал. Может, он сказал просто «интересная музыка». Разница огромная. А может, и вообще слова «музыка» там не было, а было только «довольно интересно»? Надо допросить Б. по приезде. Он будет петь в Консерватории, а я буду его концертмейстером. Мечты захлёстывают, мне хочется только остаться одной и вдоволь намечтаться. Попросила Зумруд остаться сегодня с Зоей в больнице, я ужасно возбуждена. Гриша с ума сходит из-за работы, ему не до меня, так что я сегодня буду абсолютно свободна. Скорее бы уже Б. вернулся. Возьми себя в руки! Возьми себя в руки! Успокойся! Жизнь переворачивается.
И ещё одна запись была сделана в тот же день, но почерк изменился, буквы торчали в разные стороны, как будто наспех накорябанные.
Это ужасно, но Б. спутал меня с музыкой. Как бы его ум не погрузился в хаос.
Последняя запись была странная, но не это озадачило Зою. Её озадачило то, что в этих записях она не нашла ни одного слова о себе. Существовал Макар, существовал папа, существовал дядя Боря, существовала Зинаида Яковлевна, бабушка и дедушка, существовала даже какая-то Вера Горностаева, существовали Сибелиус и Моцарт, Шуберт и Шопен. А Зои для мамы не существовало. Может быть, у её матери был какой-то отдельный дневник – в котором она писала только о ней, о Зое? Да, скорее всего так и есть. И теперь Зое нужно только выйти на эти дневники, как выходят на блёклый, заросший травой след заблудшие путники.
Кто-то идёт. Зоя спешно прячет дневник под груду бумаг на столе.
– Зоя, это я, открой.
Дядя Боря стоял перед ней осунувшийся, будто не спал несколько суток. Казалось, ткнёшь в него пальцем – и он упадёт, таким уставшим он казался.
– Зоя, я не знаю, что на меня нашло, – с усилием произнёс он. – Николай сказал, что ты пришла сама. Ну и правильно. Я просто немного утомился, в последнее время столько навалилось на меня, нужно отдохнуть.
– Ладно, проехали… Пойдём обедать, а то бабушка сейчас ворчать будет. Ей же ещё уши Амана печь. Ты уже подготовился к Пуриму?
Борис хмыкнул.
– Ага, как же. Костюм супергероя всю ночь шил.
…Когда Зумруд увидела смеющихся и радостных детей, уставшего, но спокойного Борю, у неё отлегло от сердца. Она подумала, что всё, может быть, ещё наладится: Боря выздоровеет, забудет музыку, женится, народит детишек, и всё потечёт своим чередом.
7
Неделя после Пурима выдалась дождливой, но Зое это нравилось. Улица после дождя была новой и блестящей, словно шуршащий прозрачной плёнкой новогодний подарок, который она получила однажды от Деда Мороза. Зоя помнила, как из разорванного целлофанового пакета на пол высыпались мандарины и конфеты, как она торопилась съесть как можно больше конфет и как звонко смеялась мама. Она вспоминала этот смех каждый раз, когда ей удавалось словить в их нынешнем мироустройстве редкие мгновения покоя и гармонии, когда никто не тревожился по мелочам, когда разговоры о болезнях – физических и душевных – вдруг затихали и можно было побыть в настоящем моменте. Просто быть, безо всех этих штормовых предупреждений, без срывающихся, словно альпинисты со скалы, ноток в голосе. Сколько Зоя себя помнила, бабушка Зумруд постоянно тревожилась: о ней, о дяде Боре, о доме, о слухах и молве, о соседях и их родственниках, которых она даже не знала. Иногда её тревоги были спокойные и будничные (если были связаны с чужими людьми или событиями в стране), а иногда мерцающие красные искры вырывались из её глаз, словно лава, а её лоб вдоль и поперёк прорезали морщины, которые бесследно исчезали, как только тревога утихала. Бабушка старалась не говорить вслух о своих страхах; она была уверена, что никто ни о чём не догадывается. Но все всё знали, ведь в такие дни она становилась ужасно рассеянной и вялой и надолго уединялась в своей
