Удивительные истории о любви - Андрей Гуртовенко
Было целое психологическое сообщество, которое изучало феномен низкой социальной интеграции криопациентов.
Вечерами и в единственный выходной я искал ее. Картотеки, фонды информации, поездки в Питер. Я делал запросы, строчил требования и жалобы. Год спустя расследование привело в компанию, перекупившую CryoRussia. Тогда в компании стажировались студенты. Одна из них, Маша, с наивными голубыми глазами, искренне пыталась мне помочь. Однажды она пригласила меня в офис и повела в подземное хранилище. Мы спустились на лифте на самый последний, двенадцатый этаж и петляли по лабиринтам, потом про шли несколько залов, где спали люди в стеклянных гробах.
– Я нашла незарегистрированных нейропациентов, – возбужденно рассказывала стажерка. – Их лет пятьдесят назад признали негодными к восстановлению, поэтому не поставили на учет. – У меня похолодело в груди. – Но еще хранят. – Она обернулась на ходу, широко улыбаясь – с таким энтузиазмом я в детстве интересовался динозаврами. – Там есть папки с информацией. На бумаге, представляете?
После бесконечных поворотов, казалось, мы прошли под землей всю Москву, мы оказались в тупиковой комнатке без вентиляции. Единственная лампа освещала тускло светящиеся прозрачные хранилища с мозгами. На каждом из них был налеплен номер. Пока стажерка перебирала папки в коробках на полу, я присел и рассматривал контейнеры. В одном мозг был словно подернут тусклой пленкой. В другом – повреждено правое полушарие.
– Красавина Ирина Сергеевна, – Маша повернулась ко мне. – Она?
Я кивнул.
– Разрыв аневризмы головного мозга, вследствие чего – автомобильная авария и сильные повреждения тела, – перечисляла она.
– Нам не хватило денег на сохранение всего тела, – сказал я.
Она оторвалась от папки, сказала с сожалением:
– Ее все равно не стали бы сохранять целиком.
– И что теперь?
– Сейчас с такими пациентами не работают. Мы еще не восстанавливаем тела. И не знаем, как работать с мозгом после разрыва.
– Но я могу хотя бы заплатить за хранение?
Маша сморщилась:
– Не знаю, спрошу у начальника отдела.
Мне в порядке исключения и, наверное, только из-за просьбы Маши разрешили перезаключить договор на хранение ее мозга. Криокомпаниям все еще были нужны деньги.
Когда срок моей разморозки подошел к концу, медики все еще не имели понятия, как восстановить мозг после разрыва аневризмы. Поэтому я отработал последний день в мастерской, угостил всех тортом, вечером пошел в свою криокомпанию, перепроверил у администратора свое завещание разморозить меня, когда станут доступными технологии восстановления мозга и тела, лег в свой гроб и умер во второй раз.
Расконсервация 2
Гудение аппаратов. Рассеянный свет, глаза не режет. Снова воздух наполняет схлопнутые легкие. Снова боль и хрип вместо слов.
Надо мной склонилось озабоченное белое лицо андроида, какими их показывали в кино во время моей первой жизни. Он двигался заторможенно и слегка поскрипывал. Андроид помог мне сесть в капсуле.
– Как. Вы. Себя. Чувствуете? – спросил он раздельно. Голос был женский.
– Мимику вам хорошо сделали, – хотел ответить я, но закашлялся.
Андроид протянул мне прозрачный стакан с белой жидкостью:
– Выпейте. Вам. Станет. Лучше.
Я выпил.
– Почему ты как мужик, а говоришь женским голосом?
– У. Нас. Нет. Пола. – Андроид нахмурилась и укатила.
В белом зале с медицинским оборудованием не было никого, кроме меня. Но как только я, набравшись сил, спрыгнул на пол, ко мне подбежали несколько врачей. Меня снова усадили на каталку, измеряли давление, светили в глаза и спрашивали имя и дату первой смерти. Когда с формальностями закончили, перевели в отдельную палату. Я дожидался дежурного врача и смотрел в окно. За ним был утопический мир: белые каскадные здания со свисающей зеленью, пролетали квадрокоптеры с грузом. Во дворе так же, как всегда, гуляли пациенты в пижамах. Я порадовался знакомой картине.
Был 2456 год. На мой второй вопрос ответили, что замена тела хоть и возможна, но аневризма не позволяет восстановить ее мозг.
– Зачем вы меня разбудили?
– Видите ли, по новому законодательству, мы обязаны будить пациентов, если они заморожены более трехсот лет. Чтобы сообщить им о перспективах.
Три дня в больнице. Врачи и медсестры замеряли, брали анализы и проводили тесты на сохранность интеллекта.
Крионикой больше не увлекались. Пока я спал, стало модно жить без заморозки так долго, как возможно. Продавались искусственные органы взамен испорченных.
В этом мире к нам относились с сочувствием, хоть многие и считали, что пора всех перебудить и закончить с этим мнимым бессмертием. Мы имели право на пожизненную пенсию и жилье, официально – ментальная инвалидность, неизлечимый случай. Но все это меня не интересовало.
Я вышел из больницы и в тот же день отыскал ее хранилище. Они перевезли нейропациентов за город. Меня долго проверяли, требования к безопасности были повышены, но все-таки пустили внутрь. Мозги пациентов стояли на стеллажах в алфавитном порядке, как в библиотеке. Я блуждал между рядами, сверяясь с номером, который мне дали. Тут были и другие родственники. Старики, стайка хихикающих подростков. Полки с поврежденными и целыми мозгами. Наконец я нашел ее. Тот же самый контейнер с тем же номером. Взял со стеллажа, ожидая, что сейчас заверещит сигнализация и прибежит охрана, чтобы скрутить меня, но ничего такого не произошло. «Они никому не нужны», – догадался я. Как старые, потрепанные издания в библиотеке. Но контракты на заморозку обязывали хранить их.
Прижимая контейнер к себе (ее голос: «не прижимай так сильно, помаду сотрешь»), прогулялся между рядами. Хотел рассказать ей о новом мире и о том, как скучаю, но не нашел слов. Потом пол под ногами вздрогнул. Задрожали полки с мозгами. Несколько контейнеров нырнули вниз и разбились. В ноги мне полетели осколки. Я выскочил из-за рядов – столб пыли, тянется в мою сторону. Помчался к выходу, отсчитывая ряды: один, два, три. Рвануло во второй раз, я кувырком покатился вперед и, кажется, сломал нос, но удержал контейнер. Судорожно ощупал его – не разбит, трещин нет. Никак не поврежден. Третий взрыв, совсем рядом. На голову посыпались контейнеры с ближней полки, прикладывая меня острыми концами. Закашлялся от пыли. В нескольких метрах пронзительно верещали подростки. Но я думал только о ней. Спасти, унести ее подальше туда, где никто не достанет. В кромешной темноте я ощупью пробирался к выходу, запинался и шарил перед собой рукой, как слепой. Наконец выбрался из пылевого облака, впереди маячило светлое пятно. Перехватил
