Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов
Переодевшись, я указала на пакет с учебниками и прошептала: «Спят?» Она не ответила и поманила за собой по коридору. В кухне над тарелкой склонились кудри сестры Антона, дверь в детскую была приоткрыта, там что-то бубнил голос Антона. Вслушавшись, она жестом позвала меня заглянуть.
За дверью была тьма. Свет мерцал только над столом, где колыхалось зёрнышко свечи, впаянной в блюдце. Антон стоял спиной к нам, лицом к окну. Расстелив на столе платок, он водрузил на него фужер с тёмной жидкостью и положил несколько сушек. Протянув к потолку руки — в правой был учебник математики, — он прислушивался к чьим-то голосам. Его собственный ломкий голос я опознала не сразу: показалось, что говорит игрушка, спрятавшаяся за шкафом.
«Побе-едную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаго-олюще…» Тишина. Ровно столько, сколько нужно, чтобы хор ответил, как обычно на литургии. Руки было трудно держать воздетыми, и Антон встряхнул их и поднял вновь.
«Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов». Опять молчание. Грохот ливня, сумерки, мечущиеся за окном ветви. Та же вечность, то же прикосновение всей теплоты мира объяли меня.
Меня тронули за плечо, я, не дыша, обернулась и увидела перепуганные глаза матери Антона. Я успокаивающе погладила ей руку. И вновь тонкий голос: «Пи-ийте от нея все, сия есть Кровь Моя Нового-о Заве-ета, яже за вы и за мно-оги изливаемая во оставле-ение грехов».
Выждав и отдав тишине столько, сколько нужно, Антон взял свои дары и, скрещивая, как священник, руки, вознёс их к потолку. «Твоях от твоих… Тебе приносяще… За всех и за вся».
Темнота. Тени. Антон поставил дары на платок, выждал и поднял ладони.
«Еще приносим Тебе словесную сию и бескровную службу, и просим, и молим, ниспошли Духа Твоего Святаго на ны и на предлежащие Дары сии».
Потолок вспыхнул жёлтым светом, и комната озарилась. По стенам покатились лучи. У сидящей в креслице куклы зажглись волосы. Свет нёсся по мебели и портретам на стене и наконец метнулся прочь, сквозь ставни, точно всасывая за собой рёв проезжавшего по улице грузовика.
Рука вцепилась мне в предплечье. Антон стоял недвижно, склонив голову.
В коридоре я шепнула ей: «Тише, не волнуйтесь». Она замотала головой: «Кто знает, что дальше будет с ним». Я зажмурилась, будто порезалась опасным лезвием, и переодевалась молча.
Дорогой я тоже молчала, поскольку было важно очистить себя от любых суждений. Вместо того чтобы идти теперь к Денису или домой, я бродила по скверу. После грозы он был усеян сломанными ветками и выпотрошенной сиренью. Увиденное в этот день ещё долго срасталось во мне и кое-как срослось.
Я приняла возможность других людей верить безоглядно и сказала Росту, что он прав. Верование есть допущение. Наших чувств никогда не хватит, чтобы объять мир, который огромен и имеет другие измерения, и как змеи не наделены чутким зрением, так мы не наделены иными способами чувствовать. Помнить об этом и смотреть на всё вокруг из этой точки — необходимо.
Рост помрачнел. Я знала, как сильно ему хочется схватить меня за плечи, потрясти и вернуться в гораздо более понятное и однозначное состояние, в каком мы были два года назад. О, как было бы просто приказать мне умолкнуть и жить, как жили раньше. Но он справился и ответил с той же, хотя и поистёршейся молодцеватостью: «Мне надо подумать».
Я предложила сойтись на том, что растить веру в такое время и в таком месте, где мы сейчас, — это благо. Являть собой христианскую семью как способ инакомыслия и сохранения рассудка на пустошах тоски и горя — тоже благо. Я это признаю, и такова будет моя честная игра, не обман. И он согласился.
Кассета 1, сторона B
…Самый первый парень был каролингцем, и вообще-то их не любили. Изо всех студенческих союзов каролингский считался наиболее тупым и высокомерным. Его члены наряжались на церковные праздники в белые панталоны и голубые мундиры, вычисляли первокурсников из богатых семей и затаскивали к себе. В таверне «У снопов» каролингцы оккупировали самый длинный стол с видом на кущи ботанического сада.
Коридоры таверны пролегали мимо стойки и укромных залов в глубине, где всегда висел дым и стучали кружками люди попроще, и были очень узки. Двое мужчин расходились с трудом. В таких случаях все улыбались и перебрасывались извинениями, но парень в фуражке каролингцев пошёл на таран. Может, не отошёл от драки…
Каролингцы праздновали день Трёх Королей и, как всегда, устраивали потасовку между собой вроде боксёрского матча. За отдельным столом ужинал врач с чемоданчиком, вызванный потому, что дело на таких игрищах никогда не обходилось без выбитых зубов и переломов.
Парень в фуражке не извинился передо мной и не убрал плечо, а напротив, подставил так, чтобы треснуть меня. А треснув, осведомился: сортир ищешь?
Невиданный жар прокатился от желудка до кончиков волос. Горячая эта волна умножила ярость от обидного прикосновения, и через меня пробежала вспышка. Я успел удивиться, но тут же подумал: когда, если не сейчас? И в ту же секунду потерял способность думать. Однако я оставался в сознании и видел происходящее вокруг ясно, как в безветреный вечер на плинингенских холмах, — но при этом тело моё оторвалось от разума и более не слушалось его.
Никогда не упражнявшийся в силе, я с изумлением смотрел, как кулаки налились железом и остервенело молотили по затылку и ушам заслонявшегося каролингца. Парень был крупнее меня, но сгорбился и сел, закрываясь руками от моей взбесившейся оболочки, которую я не смог бы остановить, даже если бы пожелал. Душу захлёстывали восторг и ужас, и под рёв ангельских труб перед глазами рухнул тот же занавес, который опустился перед бегством из Розенфельда.
Когда меня оттаскивали и пытались бить набежавшие каролингцы, безупречность ума пребывала со мной — как и полная его неспособность управлять мускулами. Глаза сами фокусировались на следующем враге, и, пока кто-то не крикнул: «Боже, да он сумасшедший, отойдите!», я лупил чью-то рожу с приподнятыми кверху усиками и сбрасывал руки её товарищей, не чувствуя ударов по собственному телу.
Драка случилась в конце второго курса. Эти два года были разными. Надо всё же по порядку…
Мой дядя Ханс сбежал из Одессы от красных сразу после революции. Когда я нагрянул в его дом на окраине Штутгарта, тёзка находился почти что при смерти. Опухоль
