Антон Макаренко - Марш 30-го года
Ораторы махали на него руками... Но его в коммуне любили за хороший, покладистый характер, за прекрасную работу токаря, за замечательный аппетит. В школе он тянулся изо всех сил и подавал надежды#19. Это, конечно, не Корниенко.
Корниенко в совем роде единственный в коммуне. Бывали и еще ребята, способные изобразить страдающего, но до Корниенко им далеко.
Только он мог с настоящим вкусом на вопрос председателя: "Какие еще есть вопросы у коммунаров?" - солидно откашлявшись и открыто неприязненно повернувшись к начхозу, спросить:
- А когда нам будут давать новые ботинки?
Из каких-то детских домов он принес вот это самое третье лицо: "будут давать", вызывающее насмешку коммунаров.
- Видали беспризорного? Ему будут давать. Сколько человек?
- А шо ж... А как по-вашему: подметок нет и верха нет, а спросишь Степана Акимовича, так у него один ответ: а ты заработал? Конешно ж, заработал...
В зале шум улыбок и нетерпения. Всем нужно положить на обе лопатки этого грака.
- Ты еще что придумай! Тебе ничего не понятно! Может, просить пойдем на улицу? Или с производства возьмем? Потерпишь, не большой барин.
- А производство разве его? Какое ему дело до производства!
- Производство казенное...
- И коммуна казенная.
Сопин в таких случаях нарушает все законы демократии и общих собраний. Он сначала протягивает к Корниенко кулак, а потом и сам выходит, выходит почти на середину... Слов он не может найти от возмущения и презрения...
- Вот... вот... вот же... понимаешь, вот ей-ей я его сейчас отлуплю...
Зал заливается - Сопин вдвое меньше Корниенко. Смущенно улыбается и Сопин.
- Ну, чего смеетесь, а что ж тут делать?... Вы ж понимаете...
Общий хохот покрывает его последние слова. Корниенко густо краснеет...
Общее собрание расходилось с хохотом и шутками. Сопина окружала толпа любителей. Многие любили смотреть, как он "парится".
Уходил с собрания и я со сложным чувством восторга перед коммунарами и беспомощности перед их нуждой.
Дело, видите ли, в том, что коммунары уходили с собрания почти голодные. Сплошь и рядом у нас было так мало пищи, что даже самые неутомимые шутники и зубоскалы туже затягивали пояса и старались больше налечь на работу.
- За работой не так есть хочется.
Наши обеды и ужины на глаз были недостаточны для трудящегося человека, а если этот человек еще учится, да еще и растет, и на коньках катается, то совсем плохо. Только обилие в наших полях свежего воздуха да запасы крымские кое-как поддерживали нас на поверхности. Но многие коммунаы уже начинали бледнеть, худеть и уставать на производстве.
Это было время неприятное для педагога и еще неприятнее для заведующего коммуной. У нас по неделлям не бывало ни копейки...
Служащим тоже задерживали жалованье, и бывали дни, когда и одолжить рубль в коммуне было невозможно.
Капиталы Соломона Борисовича выражались не в рублях, а в кубометрах, тоннах и полуфабрикатах.
Однажды с большим трудом я раздобыл пятьдесят рублей, до зарезу нужных, чтобы завтра оплатить какой-то крайний счет. Возвратился я в коммуну из города и нарвался на неприятность. Временная фельдшерица встретила меня кислым сообщением:
- А у нас Коломийцев заболел...
Фельдшерица в панике показывала мне термометр.
- Сорок... понимаете...
Куда-то позвонили, через час приехал доктор, молодой и нерешительный. Он тоже заразился паникой:
- Надо немедленно отправить в больницу... Знаете, сорок это все-таки... Вы мне дайте мальчика какого-нибудь, пусть он со мной проедет в город, мы устроим место в больнице, а там вы как-нибудь его отправите...
- В больницу? А может, подождать, знаете, в больнице уход...
- Нет, нет, я не могу отвечать...
Сергей Фролов поехал с доктором в город на его извозчике, а перед отьездом я заплатил этому извозчику шесть рублей, и Вася Камардинов, возвращаясь со мной к парадному входу, улыбаясь и грустно глядя на меня, сказал:
- Вот еще, болеть начинают... Шесть рублей - это деньги... А отчего вы не поторговались?
За всякой работой у себя в кабинете я уже было успокоился, а тут же в кабинете Ленька Алексюк смотрит в окно на дорогу и подмыается вдруг на цыпочки:
- О, кто-то едет на машине!..
Кто же может ездить на машине в коммуну? Гости или начальство... Но Ленька кричит удивленно:
- О, смотри, Сережка приехал... на такси приехал...
Смотрю и я в окошко: действительно, Сергей Фролов дает какие-то распоряжения шоферу. Я сразу догадался - Фролов такси нанял, наверное,т доктор дал хороший совет...
Сережка вошел в кабинет румяный и довольный...
- Место есть, я привел такси, доктор говорит, недорого и спокойно... А я думал, что на нашей линейке плохо...
- Ну что ж? Иди к фельдшерице... такси... Если так будем болеть, то и жрать скоро нечего будет...
Сережка серьезно сказал:
- Есть.
И удалился.
Через три минуты в рамке той же двери стоит белобрысая, веснушчатая фельдшерица и улыбается радостно:
- А знаете, больной выздоровел...
- Как выздоровел? А температура?
- Температура сейчас почти нормальная...
- А чтоб вас!
Перепуганная фельдшерица уселась на стул и рот открыла от оскорбления... Я даже воротник рубашки расстегнул от обиды.
- Ну, все равно, везите в больницу.
Фельдшерица в недоумении раскрыла глаза и смотрит на меня, как на удава, оторваться не может.
- Так он же здоров...
Каюсь, я потерял всякое уважение к женщине, закричал на нее, загремел стулом:
- Наплевать! Здоров! Все равно везите, черт вас там разберет, здоров или болен. Сейчас у него нормальная, а через час опять температура... Что у меня, наркомфин? Такси будет для вашего удовольствия писать мне счета?
Фельдшерица больше не сидит на студе и не торчит в рамке двери, она исчезла.
Вышел я на крыльцо. Стоит такси, и ребята с восторгом наблюдают, как "цокают" пятачки за простой машины.
- Ступай, скажи там, чтоб не копались.
Вышел Коломийцев Алешка, веселый и аккуратный. Веселый потому, что такое приятное событие: на такси поедет... Залезла фельдшерица в такси, а за ней юркнул и Алешка и заулыбался в окно:
Я достал из кармана деньги:
- Сколько?
Заплатил двенадцать рублей. Алешка возвратился из города пешком.
5. ДЕЛО ПРИ ВАГРАМЕ И ДРУГИЕ ДЕЛА
Производство Соломона Борисовича было фоном не в переносном смысле, а настоящим физическим фоном. Наш прекрасный дом-дворец глядел на поле, чистенькое, просторное поле. За полем был Харьков. Таким образом, выходило, что публика рассматривает нас из Харькова прямо в упор, и ясно, что на первом плане для нее рисовался наш фасад со всеми коммунами. В представлении этой публики фон должен помещаться на втором плане. Так оно и было. Второй план - это производство Соломона Борисовича, на фоне которого и было все нарисовано. Был еще и третий план. Но поскольку это был обыкновенный молодой лес, следовательно, явление природное, то нам до него никакого дела нет.
Дом наш двухэтажный, серый, изящный и вполне современный. Он покрыт терезитовой штукатркой и на солнце поблескивает искорками. Крыша на доме красной черепицы. Над фронтоном сетчатая большая вывеска, на ней написано золотыми буквами:
"Детская трудовая коммуна имени Ф.Э.Дзержинского".
Перед домом - широкие цветники и упомянутое выше поле. Слева от дома фруктовый сад с дорожками, усыпанными песком, а посреди сада небольшая деревянная эстрада для оркестра. Еще дальше влево площадка для лагерей, а еще дальше пустая природа - поле и зворачивающий в обход нашего правого фланга лес, отрезывающий нас от белгородского шоссе на Харьков.
Дайте вашу руку, любезный читатель, и проникнем в промежуток между нашим дворцом и кирпичноым домом Соломона Борисовича. Пройдем этот промежуток и остановимся. Вы поражены, вы восхищены, вы подавлены. Это потому, что вы увидели производство Соломона Борисовича во всем его великолепии.
Картина, прежде всего, неимоверно сложная. Коммунарка Брыженко, прибывшая к нам из Кобеляк, стоя на этом самом наблюдательном посту, долго разглядывала пораженными серыми очами эту картину и, наконец, кончила тем, что не нашла ни русского, ни украинского слова джля выражения. Она произнесла слово неизвестного нам языка:
- Чортишо!
В производстве Соломона Борисовича не было ни одного кирпичного мазка все было писано деревянными красками - никаких других красок, например акварельных или масляных, здесь не было: Соломон Борисович всегда считал, что расход на разные покраски - это фигели-мигели.
Деревянные краски были когда-то свежими, отливающими золотистыми улыбками только что оструганной еще сыроватой, еще пахнущей смолой сосны. Потом они подчинились законам времени, и производство Соломона Борисовича приобрело тона, не встречающиеся в природе, тона, не имеющие никакого отношения к солнечному спектру - не то серые, не то черновато-серые, не то желтовато-серые.
