Эльчин - Смертный приговор
Алескер-муэллим исправно проводил в школе митинги. На митингах все учителя проклинали, к примеру, членов лево-троцкистского блока, которых судили в Москве. Во время митингов комсомольцы и пионеры как отличники учебы и политические бдительные представители нового поколения отдавали рапорт товарищу Сталину, разыгрывали сценки, посвященные товарищу Сталину, особенно повествующие о деятельности Кобы в Баку, о его подпольной работе в связи с типографией "Нина", о его речи на похоронах большевика Ханлара Сафаралиева, зверски убитого в Баку в сентябре 1907 года. И Алескеру-муэллиму удавалось митингами, громкими мероприятиями, рапортами заморочить Афлатуну-муэллиму голову, заставить его слушать опять и опять то же: "Ты не торопись, Афлатун-муэллим, не торопись... Груша в свое время созреет..."
Самыми популярными и громкими среди мероприятий были "митинги ненависти". Митинги ненависти проводились в спортивном зале, и учителя и ученики выражали ненависть к разоблачаемым в печати известным врагам народа - например, к Ахмеду Джаваду4, Аббасу Мирза Шарифзаде5, Салману Мумтазу6 и еще многим, которых если перечислять, так и конца не будет. Если у кого-то из учеников разоблачали как врага народа мать или отца, школа тоже собиралась в спортивный зал на митинг ненависти, и сын разоблаченных родителей, чтобы его не выгнали из школы и не исключили из комсомола или из пионеров, бывало, сам клеймил своих арестованных родителей, со всей страстью отрекался от них: "Я не знал, что мой папа такой подлец!"
В такие моменты политическая страсть Афлатуна-муэллима переливалась через край, и, слушая сыновей, проклинавших родителей, он говорил: "Маладес! Таким бывает настоящий комсомолец! Таким бывает настоящий пионер! Вот видишь, Алескер-муэллим! А мы, как это называется, ну это, стоим в стороне!" Алескер-муэллим отводил взгляд от тех учеников, в чьих глазах была бесконечная, как мир, скорбь, он смотрел на Афлатуна-муэллима: "Ты не торопись, Афлатун-муэллим, сто раз отмерь, один - отрежь!..." - в который раз говорил он.
Афлатун-муэллим думал, что по существу и эти слова Алескера-муэллима сами по себе - вражеские слова. Они ведь отвлекают от политической бдительности. Но что можно сделать?... "А райком, Алескер-муэллим, райком?! От меня, как это называется, ну это, требуют же! Говорят, почему ты не разоблачаешь врагов народа?!" - "И в райкоме все - благородные люди, да, Афлатун-муэллим, все благожелательные, все, как и ты, чистые люди, да!"
Говоря "райком", Афлатун-муэллим в первую очередь имел в виду товарища Джумшудлу; товарищ Джумшудлу был в райкоме начальником отдела кадров. И он, естественно, знал, откуда Алескер-муэллим, с кем он знаком. Однажды Афлатун-муэллим, находясь в райкоме у товарища Джумшудлу, смущенно собрался заговорить о либерализме Алескера-муэллима, но товарищ Джумшудлу, тотчас оборвав бывшего вагоновожатого, закричал на него: "Ты хочешь втянуть меня в провокацию?! Выпытать у меня хочешь?! Таких, как ты, я много видел!... Ни руки, ни ж... у тебя ни на что не способны, а хочешь провокацию устроить?! Сколько людей, которых можно разоблачать, а он о ком райкому нашептывает?! Болван несчастный! Иди, найди в коллективе врага народа и разоблачи его!" Афлатун-муэллим совершил последнюю попытку: "Не дает ведь..." Джумшудлу сказал: "Не дает? Тогда тебя самого мы разоблачим как врага народа!..."
И на этом разговор об Алескере-муэллиме в райкоме закончился раз и навсегда. И для Афлатуна-муэллима было подарком, свалившимся с неба, когда при помощи Алескера-муэллима его самого назначили директором школы. "Афлатун-муэллим уже зрелый товарищ! Его надо выдвигать. Он - представитель трудящегося слоя! Доверьте ему отдельную школу!" - так говорил начальству Алескер-муэллим. А что ему было делать, провались эта эпоха... Да, он себя избавлял, но других подставлял.
Новое назначение было по душе и Джумшудлу, потому что его жизненный опыт и инстинкт, ставший в последние годы чувствительным, как голый провод под током, подсказывали этому полному низенькому человеку с узкими черными усами под носом, всегда носившему сталинскую форму: держись подальше от той школы, где директором Алескер-муэллим, мало ли что, и так может повернуться, и этак...
Теперь в школе было спокойно, потому что Алескер-муэллим основательно постарался, походил, поговорил с кем надо в райкоме, в том числе и с Джумшудлу, и в конце концов добился, что вместо Афлатуна-муэллима секретарем партийной организации в школе избрали Фирудина-муэллима. Фирудин-муэллим был спокойный интеллигентный человек, у него был более чем пятнадцатилетний партийный стаж, он вместе с Алескером-муэллимом стоял на страже спокойствия школы, и оба занимались основным делом: учили детей.
Правда, новый учитель физкультуры Хыдыр-муэллим время от времени заговаривал на политические темы, но Алескер-муэллим понемногу влиял и на Хыдыра-муэллима, привлекал его к себе поближе. И даже сегодня пригласил Хыдыра-муэллима на день рождения Арзу.
Словом, дела мира, кажется, понемногу успокаивались. Во всяком случае, страшный, непонятный, пугающий ураган 37-го и 38-го годов, кажется, уходил в прошлое. Н. И. Ежов был снят с работы. Вышло постановление ЦК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров СССР от 18 ноября, в нем указывалось на допущенные во время следствия незаконные действия, подобные действия категорически запрещались. Жители Баку называли постановление "Сталинским указом", по их мнению, товарищ Сталин велел принять этот указ, потому что сопереживал им, защищал невинных людей. Теперь Л. П. Берия был назначен Народным комиссаром внутренних дел СССР, а Л. П. Берия был близким соратником товарища Сталина, его доверенным, да к тому же Л. П. Берия работал в Баку, знал Азербайджан. В последнее время повысилось уважение к беспартийным, беспартийных теперь выдвигали. Словом, кажется, показался лучик света (только бы не ошибиться!), и в этот зимний день чистейшая белизна окутавшего все вокруг снега как будто свидетельствовала, что мир действительно исправится.
Арзу исполнилось десять лет. Она училась во вторую смену и еще не вернулась с уроков. Алескер-муэллим резал отварных кур, раскладывал по тарелкам, Фируза-ханум аккуратно выкладывала в блюдечки орехи, сушеные абрикосы, месяц назад привезенные родственником из Ордубада.
- Ребенок хорошо одет? На улице очень холодно...
Фируза-ханум сказала:
- Очень хорошо, не беспокойся... - и спросила: - Хосров-муэллим с женой придет?
- Наверное, с женой. Я сказал, чтобы приходили вместе.
- Ты не видел его жену?
- Нет, где ж я ее увижу?...
Фируза-ханум покачала головой, улыбнулась:
- Хороший человек Хосров-муэллим... Пусть живет он долго! У него характер как у моего отца: не спросишь - сам не заговорит. Хорошо, что он женился, поживет по-человечески!... Разве не так?...
- Хорошо, если бы так! Кроткий он человек...
Хосров-муэллим был ровесником века, ему было ровно тридцать девять лет, но кожа под глазами этого высокого худого человека была в сетке глубоких морщин, волосы на голове, на груди, даже на руках поседели. У него был острый костистый длинный нос и острый кадык на тонкой шее, в точности похожий на нос, и каждый раз, когда Хосров-муэллим глотал, острый кадык поднимался и опускался, и казалось, Хосров-муэллим страдает. Вообще во взгляде Хосрова-муэллима, в его движениях, даже в улыбке (все-таки хоть раз-то в месяц он улыбался... ну, раз в год...) - даже в его улыбке была какая-то мука, была боль. Говорили, что когда-то с Хосровом-муэллимом произошло жуткое несчастье, какое-то бедствие. Причем не политическое, а стихийное. Звучало это в теперешнее время, конечно, несколько странно, потому что люди стали отвыкать от их стихийных бедствий. Говорили, будто вся его семья погибла... Алескер-муэллим ничего точно не знал, потому что Хосров-муэллим не говорил об этом ни слова, а Алескер-муэллим, ясное дело, не спрашивал: если на сердце у человека горе, какой смысл напоминать о нем? Алескер-муэллим считал, что ни у кого нет права лезть другому в душу, потому что душа принадлежит только своему хозяину, хочет - сама раскрывается перед другими, не хочет - кончено, все, не надо пытаться влезть в нее.
Хосров-муэллим был совсем неразговорчивым человеком. Семь лет как он преподавал русский язык в школе, где директорствовал Алескер-муэллим, и за семь лет Алескер-муэллим ни разу не видел, чтобы Хосров-муэллим у кого-то хоть что-нибудь спросил, сам начал какой-то разговор, хоть раз на что-то пожаловался или чему-то обрадовался; он отвечал, когда к нему обращались, если же не обращались, сидел безмолвно. В школе говорили, будто Хосров-муэллим немного не в себе, будто после происшедшего с ним бедствия (стихийного бедствия!) он когда-то лежал в дурдоме, лечился, но Алескер-муэллим не чувствовал в Хосрове-муэллиме ничего ненормального, правда, бывало, глядишь, он будто ничего не слышит, ничего не видит, находится в ином мире. Казалось, будто внутри себя он разговаривает с кем-то. Но это, конечно, еще не говорило о том, что он ненормальный... Человек же... У каждого свои беды...
