Абрам Терц - Голос из хора
От духа - мы чутки ко всяким идейным веяниям, настолько, что в какой-то момент теряем язык и лицо и становимся немцами, французами, евреями, и, опомнившись, из духовного плена бросаемся в противоположную крайность, закостеневаем в подозрительности и низколобой вражде ко всему иноземному. Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь. Слово для нас настолько весомо (духовно), что заключает материальную силу, требуя охраны, цензуры. Мы - консерваторы, оттого что мы - нигилисты, и одно оборачивается другим и замещает другое в истории. Но все это оттого, что Дух веет, где хочет, и, чтобы нас не сдуло, мы, едва отлетит он, застываем коростой обряда, льдом формализма, буквой указа, стандарта. Мы держимся за форму, потому что нам не хватает формы; пожалуй, это единственное, чего нам не хватает; у нас не было и не может быть иерархии или структуры (для этого мы слишком духовны), и мы свободно циркулируем из нигилизма в консерватизм и обратно.
Отсюда же в искусстве - разительное отсутствие скульптуры (может быть, больше других искусств предполагающей осознание формы) - это при нашей-то телесности, "идолопоклонстве", при всех запасах Эллады (кстати, не возродивших скульптуры и на православно-византийской основе). Мы восполнили этот пробел разлитием песни и живописи (течет). К ним подверстывают-ся (при соблюдении чина) нарушение иерархии жанров, вечная жажда русских авторов написать вместо романа евангелие, наши вечные нелады со строгими литературными рамками, неразвитость новеллы и фабулы, аморфность прозы и драмы - духовное переполнение речи... Нам до смешного хочется сразу сказать обо всем.
Отчасти те же черты проявились уже в Византии. Западному: сюзерен и вассалы - противостояло восточное: государь и холопы. От государя ожидается не гарантия (закон), но амнистия (милость, отпущение грехов). Царь, как Божий наместник, не нуждается в доказательст-вах, перед ним все равны, как перед Богом (холопы): на практике - произвол, в идее (в духе) - Царство Божие на земле. Отсутствует лестница ценностей, абсолютный верх и абсолютный низ (при случае они могут поменяться местами), все держится на одном обожествленном лице Базилевса. Кого хочет милует, кого хочет казнит, сам едва передвигаясь под тяжестью одежд и регалий (короста роскоши вместо формы), выстаивая часами положенный караул - представи-тельный манекен Божества, нет его выше, страшнее - нет бессильнее, ткни его пальцем - никто (только Символ). По бесформенному полю скачут, как блохи, выскочки, из рабов в императоры, из грязи в князи, самозванцы, кликуши, прорывы смуты, состояние катастрофы граничит с вершиной могущества.
Худо ли это? Для быта, может быть, худо, для Духа - вполне приемлемо (более, чем западная комфортабельная форма, законность).
Средневековым огородам Европы противостоит на Востоке равнина, на которой люди под ветром жмутся друг к другу - равны, доступны, общительны, земляки и соседи. Земляк! Кто не земляк? (Даже косоглазый на вахте казах и киргиз - землячки!) Какое емкое слово! Родство не по крови, по месту жительства, а место то простирается по всей евразийской равнине. Нет, дом мой - не крепость (крепость лишь в духе). Одушевленная материальность земля. Даже не семья - добрососедская грязь и тепло бока, панибратство вперемешку с предательством, всеобъемлющее слово "земляк", круглый храм с мирообъемлющим куполом.
"Идеалом семейных отношений в Византии, - пишет современный ученый, была не римская неограниченная и беспрекословная отцовская власть, но неразрывная духовная близость супругов: "словно не две души у них, а одна"".
Прочел, и словно опять повеяло Духом. Земное, отдаленное эхо к духовным упражнениям старцев. "Повесть о Петре и Февронии" - ее можно включить в первую пятерку произведений Древней Руси - вместо Тристана с Изольдой (с их готическим томлением и поисками возлюблен-ной, с вечным вожделением достичь недостижимое - Фауст), взамен куртуазной лирики, рыцарс-кой (а lа шпиль) страсти к даме. Почти старосветские помещики, Адам и Ева, чье мещанское счастье освящено и облагорожено тем, что утлое гнездышко вьется посреди пустыни и губитель-ных вихрей, когда духи с цепей сорвались, и плывет по житейским волнам последним ковчегом, прибежищем человека. И какая редчайшая связь иконописания и сказки, обычно идущих поодаль друг от друга, а тут вдруг сошедшихся на любви к мудрой жене. Я не знаю сильнее произведения, посвященного узам супружества, чем "Повесть о Петре и Февронии", вся перевитая нитью судьбы и пряжи, от встречи до последнего вздоха, до точки, поставленной иглою Февронии, которую та перед смертью воткнула в недошитый воздух и обернула старательно ниткой, - как сподобился автор не упустить эту нитку, иголку в стоге сена, в тексте их совместного жития и успения?..
...Все идет колесом, через запятую - солнечные дни, сигареты в ярких обложках, твое бледное личико в окне вагона, просохшие тропки и снег в запретке.
10 апреля 1970.
- И гром уже прогремел над голым лесом.
(В ознаменование засухи)
- Внезапно смертный.
- Поручись за него в трех экземплярах.
- Кирюха, которого по суду расстреляли.
- Спалился на пересылке.
- А ему уже четвертак корячился.
- Каждому понятно - как 12 часов ночи.
- ...Чем быть в тягость. Я лучше исчезну, как привидение.
- Пустыня, где даже красный камень не растет.
- От роду двадцать лет, а кровь не греет!
- Мать уже старушка, но чувствует себя ничего еще.
- Я был тогда совсем клопом.
- Как я его любил! Как маленького пацана! Поднимешь рамку - на пятьсот метров бьет без промаха!
(Револьвер)
- Была у меня девка. И я думал: нету ей счастья, и мне нету счастья. И не какая-нибудь профура. Рыжеватенькая. Вот такого росточка. Но характер!..
- Баба такая, что не дает выпить. Ну, я ему устраивал...
- Дети у них - Игорек и Валерка.
- Драться я не люблю. Безнравственно - раз. Судить будут - два. В-третьих, человек все-таки. Жалко как-то...
- А ты не возникай!
Приятный разговор о лошади, которую надо кормить, потому что она нам возит обед, а сама худая. Но мы-то, где можем, мы должны быть справедливыми?!..
У лошадей всегда непроницаемое выражение. Они и смеются и плачут с невозмутимым видом. Но мимика у лошади переселилась в ушки. Ни минуты не постоят - так и скачут, и крутятся, и сигналят в разные стороны.
Одно удовольствие на них смотреть. Этакая подвижность на уныло-меланхолическом, немного брезгливом фоне морды. А вся душа в ушах тревожная и певучая.
Мы со страстной субботы твердо перешли на тепло. Об этом вернее всех оповестили пчелы. - Пчелы прилетели - значит, зима уже не вернется! - это я услышал три дня назад и удивился сочетанию: грачи прилетели. Только пчелы тверже.
По радио передали, что Тур Хейердал отправляется в плаванье на папирусной лодке "Ра-2". И ты, Брут? А если бы ему предложили ехать по какому-нибудь арабскому маршруту, он, что, свою машину назвал бы "Аллах-4"?!
Подошел золотарь Толик и начал мне рассказывать, сколько бочек нечистот он вывез за прошлый месяц. Надо же с кем-то поделиться.
- Чеши по Чехову! (в смысле - ври, заливай).
Зато птички разговаривают по-старинному, и, слушая их, убеждаешься, что существует птичий язык, в изучении которого когда-то и состояла самая большая наука. Тут один друг видел хороший сон (ему вообще везет на интересные сны). Будто сидит на окне птица с длинным клювом, и он ей говорит, как это бывает у нас в общении со всякой живностью: - Ты меня не бойся! - А птица вдруг отвечает: - А я и не боюсь!
И с этого у них начался разговор, чем-то замечательно-важный, смысл которого, к сожалению, он забыл.
...У меня на тумбочке (чуть было не сказал - на балконе) стоит букет полевых цветов. Сегодня мы ели салат из одуванчиков. И вот уже лето проехало на тройке гнедых коней: Июнь, Июль, Август.
7 мая 1970.
Холодно. Идут тучи, похожие на копоть и дым пожаров. Картина неба дает простор полю древних сражений. Не на этом ли покоилась вера в Перуна, когда человек чаще смотрел вверх и видел на небе знамения столь же отчетливо, как мы в темноте на экране смотрим кинохронику? Перун, разумеется, связан не с обособленным фактом грома и молнии, но с общим контекстом неба - со зловещим воинством туч, ведущим осаду заоблачных городов-крепостей, с периодическими сдвигами в Солнце, Луне и звездах, более разительными в ту пору, когда земля лежала в сырой неподвижности и только небо, испещренное кометами и зарницами, стояло, кажется, ближе к динамике исторической фабулы, чем к косности природы.
У Авраамия Палицына в Сказании об осаде поляками Троице-Сергиевой лавры с точностью в описи всех попаданий представлен артиллерийский обстрел. Ядра исполняют роль экскурсовода - по святым местам. "Во время же псалмопениа внезапу ядро удари в большой колокол, и сплыв в олтарное окно святыя Троица, и проби в деисусе у архистратига Михаила деку подле праваго крыла. И ударися то ядро по столпу сколзь от левого крылоса и сплы в стену, отшибесе в насвещ-ник пред образом святыя живоначальныя Троица (уж не Андрея ли Рублева?!) и наязви свещник, и отразися в левой крылос и развалися. В той же час иное ядро про-рази железныя двери с полуден-ныя страны у церкви живоначалныя Троица и проби деку местнаго образа великаго чюдотворца Николы выше левого плеча подле венца; за иконою же ядро не объявися".
