Александр Хургин - Ночной ковбой (сборник)
Но, с другой стороны, от неудачной жизни и неудачного мужа любая, самая рядовая обычная женщина, с возрастом лучше не становится. Наверно, поэтому я не прожил всю свою жизнь со своей ровесницей, а жил ее по кусочку с женщинами разных поколений. И чем дальше я жил, тем моложе становились женщины. В смысле, не вообще все моложе, а все моложе и моложе меня. Сейчас я уже понимаю, что больше так продолжаться не может, что возраст тоже имеет свою критическую массу, по достижении которой молодые просто перестают связывать тебя со словом мужчина, а немолодые, если и интересуются тобой, то в мелких корыстных целях. Например, смотрят - нельзя ли взять тебя к себе в тепло, чтобы ты недолго пожил в нем до своего конца, оставив свою квартиру их детям или внукам. Это, конечно, я забегаю мыслями далеко вперед, я еще не в этом трудном и безысходном возрасте. Я даже наоборот, в возрасте, когда разница совсем не ощущается. Во всяком случае, она не ощущается мною. Если мои ощущения верны, а не ошибочны. И совпадают с ощущениями моей нынешней, в общем и целом молодой жены. Единственно, что я за собой замечаю в последние годы - я постепенно выхожу из так называемой активной жизни. Не ухожу, а именно выхожу. Как выходят из любимой игры, когда теряют к ней интерес, или когда она надоедает и угнетает своими надуманными тупыми правилами, или когда просто от нее устают. У меня присутствуют все три веские причины вместе. И потеря интереса, и усталость, и правила. Вернее, отсутствие правил. Или не отсутствие. Какие-то правила существуют, и все знают, что они существуют. Просто их существование ничего не меняет и не определяет. Люди живут не по правилам, а рядом с правилами. Иногда вписываясь в них, иногда не вписываясь, а выходя за рамки. В общем, существование правил никого не останавливает, если правила нужно нарушить или вовсе ими пренебречь. Так жить веселее и интереснее. Такая жизнь больше адреналина выбрасывает в кровь. Ведя, к сожалению, ко всеобщему адреналиновому бесправию. Потому что если нарушаем правила мы, их нарушают и по отношению к нам сторицей. Особенно в условиях нашей специфической свободы слова и дела. Которая в основном и является свободой нарушать правила. И распространяется эта свобода на всех членов общественного организма, но на тех, кто правила создает, она распространяется вдвойне, и они пользуются ею неограниченно, по своему личному усмотрению спонтанно.
Не мне, конечно, об этом судить и рассуждать. Я всегда только и делал, что правила как-нибудь нарушал. Не специально и не преднамеренно, зато все подряд - от правил дорожного движения до правил человеческого общежития и морали. В частности - высокой морали. А сейчас я вообще бок о бок и, можно сказать, душа в душу работаю с независимой уличной девочкой Таней - в смысле, она стоит там же, где и я. В сквере. Только у нее своя клиентура, у меня своя. У нее клиентов гораздо больше. Что не мудрено - клиентов больше у всех моих уличных коллег. И у тех, кто на ходу рисует шаржи и портреты прохожих граждан, и у тех, кто определяет их - граждан - вес, их давление, их рост и их якобы биополе. У того же Феди-музыканта их больше. Впрочем, когда Федя играет на скрипке, баяне или кларнете, действительно есть на что посмотреть и за что заплатить. У него на левой руке недостает среднего и безымянного пальцев, а на правой - большого и указательного. Мало того, у него на плече всегда толчется огромный разноцветный петух Иаков и в самых жалобных местах он кричит троекратно "ура а а" и бьет левым крылом Федю по лысине.
А с Таней мы, можно сказать, платонически и бескорыстно дружим. В рабочее время, когда оно от работы свободно. Тогда мы с Таней беседуем и укрепляем сопротивляемость наших организмов, употребляя на ветру крепкие спиртные напитки в микроскопически малых дозах. Только для согрева внутренностей. И никак не для пьянства. Ни Таня, ни я на работе не пьем. Кроме того, у меня на это нет обычно средств, а пить на шару я умею, но очень плохо. Мне стыдно благодаря воспитанию пить на шару за чужой Танин счет. Я же не потерял еще совесть и свое личное мужское достоинство. Не потерял и терять не собираюсь. Во всяком случае - пока. Но Таня предлагает мне выпить буквально по нескольку граммов, и я принимаю ее предложения, потому что не научен отказывать женщинам. А выпив, она просит меня рассказать ей что-нибудь смешное и полезное из художественной литературы, и я рассказываю ей избранные места бессмертных поэм "Мертвые души" и "Москва-Петушки". В основном - про "Слезу комсомолки", "Сучий потрох" и "Поцелуй тети Клавы". Но не только. Про другое - например, про "косу от попы до затылка" и про "я увезу тебя в Лобню" - я тоже рассказываю Тане, и ей это тоже нравится. Не меньше чем "зять мой Мижуев" и письмо Онегина к Татьяне, которое, к вышеупомянутым поэмам никакого отношения не имеет.
А когда рабочее время у Тани занято, ей, конечно, не до меня и не до дружбы, и уж тем более не до классических литературных произведений искусства. Она же любит свою работу всем своим пышным трудоспособным телом, говоря - мы на работе не трахаемся и не сношаемся, а рас-сла-бляемся. Как выяснилось, "расслабляемся" - это эвфемизм, употребляемый всеми проститутками нашего города, независимо от ранга и специализации. Видимо, их в этом слове привлекает вторая половина, то есть "бляемся". Но это я так, ради красного словца сказал. Страдаю я дурной привычкой - словоблудием. Копаюсь и блужу в словах, стоя целыми днями на улице. Так нет-нет, что-нибудь от скуки и выкопаешь. Непонятно зачем. Какую-нибудь языковую чертовщину. Какое-нибудь прилагательное, не имеющее в себе смысла. Допустим - "животрепещущий". Ну кому нужно слово "животрепещущий", если слова "мертвотрепещущий" нет и быть не может? Непонятно. Еще более непонятно, как в великом и могучем языке - зеркале революции - могло получиться, что одна-единственная буква с самых задворков алфавита способна изменить смысл целого существительного? И как изменить! Вот - "божество" и "убожество".
А что касается Таниной профессии, то меня в школе учили, что всякий труд в чем-то почетен. А если он еще и доставляет удовольствие трудящемуся это только хорошо, а не плохо, поскольку трудясь с удовольствием, человек прямой столбовой дорогой идет к коммунизму. Нас в самом деле так учили. И мы этому даже верили - конечно, не все и не всему, зато искренне и опять же с удовольствием.
Сегодня мой почетный труд никакого удовольствия мне не доставляет. И удовлетворения не приносит. Ни уличная его часть, ни та, что выполняется дома. Не говоря уже о вознаграждении. Вознаграждением зарабатываемые моим трудом суммы можно назвать только обладая хорошим чувством черного юмора и безудержной фантазией. Больше они похожи на вспомоществование. Эпизодическую гуманитарную помощь. Благотворительность. Хотя нет никогда худа без какого-либо добра. И состоит мое сомнительное добро в том, что мне не нужно думать и придумывать, как мои деньги истратить. А было б их много и в избытке, пришлось бы мне по банкам и по магазинам ходить, что-то такое выгодно вкладывать и искать, и выбирать - чтобы и по цвету, и по фасону, и по размеру. И, естественно, для дома и для офиса, и, само собой, для автомобиля. Все это мне было бы в тягость и против характера, потому что не люблю я и не умею ни вкладывать, ни совершать покупки, да еще при наличии их богатого выбора. Я всегда выбираю не то, что мне нужно, всегда покупаю то, что хуже и дороже вместо того, что лучше и дешевле. Из-за этого я расстраиваюсь и злюсь, и дураком себя чувствую непоправимым, а это не слишком приятное чувство.
Почему-то для всех нормальных людей сделать покупку - обычная будничная задачка, и все с нею справляются, легко, без усилий и с честью, часто веселясь и играя. Только мне она не по зубам. Это же не серьезно. Хоть и серьезно. Я один раз купил с непонятной целью яблок. Килограмм. Шел, увидел - яблоки продают, - ну и купил, проявив инициативу снизу. Так в этом купленном мною килограмме оказалось меньше шестисот граммов живого веса минус черви и гниль. А на вид хорошие яблоки были, крепкие, с румянцем. И продавщица приветливая и улыбчивая. Улыбалась на все четыре стороны. Понятно, я был удивлен, когда моя Люба взвесила мои яблоки на своих домашних контрольных весах. Еще больше я удивился, когда она их разрезала на половинки. Естественно, Люба сразу подсчитала, какую часть общесемейного бюджета в процентах я выбросил псу под хвост и огласила точную цифру. Я значительностью цифры проникся и расстроился окончательно. Наверно, я человек такой. В смысле, меня очень легко расстроить. Мне бы надо поучиться не расстраиваться у Тани. Она, по-моему, вообще никогда не расстраивается. Не заплатит ей какая-нибудь сволочь-клиент, Таня говорит "ничего, она не сотрется, но и ему это так просто не пройдет с рук. Его тоже кто-нибудь обманет, покарает или убьет". А когда Таню с подружкой какие-то малолетки вывезли на папиных машинах за город и поиздевались там над ними от всей детско-юношеской души, Таня сказала только два слова: "Сучки голимые". С ударением на "и" в слове "сучки". И забыла эту историю навсегда. Сказав, что она еще удачно закончилась. В той части, что и Таня, и ее подруга ничем не заболели, остались в живых и не забеременели. Последнее "не", правда, только подругу касается. Таня забеременеть не в состоянии по здоровью. Она знает, что ей можно попробовать подлечиться, но не хочет. Пока. На всякий случай. Она говорит, что от этого полечиться всегда успеет, когда выйдет замуж за хорошего человека со средствами и с умом. Или с понятиями. А я, слыша это, всегда думаю, что она, может, и успеет - что тоже вряд ли, - а я вот уже точно не успею. Да и лечиться мне не от чего. Хотя иногда хочется. Когда улица совсем уж достанет, и потянет тебя в постель и в чистоту, и в покой. Она же нехорошо и отрицательно на человека воздействует - улица. На психику в смысле. Потому как на улице работают те, у кого ничто другое не получается. А кушать им хочется не меньше, чем тем, у кого получается все, за что ни возьмись. Человек устроен неправильно, раз есть нужно всем одинаково, а обеспечить себе еду могут все разную. А некоторые не могут совсем. Или могут - но только еду и ничего больше, да и то в недостаточных для организма количествах. На улице таких - каждый второй. Сюда от хорошей жизни работать не идут. Заработки на улице ниже некуда, народ подбирается вышеупомянутый - в смысле, так себе народ. Скандальный, уязвленный, мало чем обеспеченный и от всего этого злой. А к тем, кто сегодня на улице работает, добавилось много таких, которые здесь и живут. Их много и чем дальше, тем становится больше. Среди них полно местного населения всех возрастов, но до черта и чужих, пришедших издалека. Страна исчезла, а люди остались, и их выбросили на улицу. Видимо, страны должны исчезать вместе с людьми, иначе людям неизвестно, как потом жить. Они не умеют жить без стран, без стран им приходится жить на улице. Причем на чужой, как живут здесь у нас таджики. Они говорят - улица большая, всем места хватит, и стоят в халатах и сапогах, согнувшись вдвое, лицами в землю. Они выставляют вперед ладони с кривыми растопыренными пальцами и ждут. Ждут долго. Наш народ не любит чужих. Ни чужих богатых, ни чужих бедных. С одной лишь несущественной разницей: чужих богатых он ненавидит, а чужих бедных - презирает.
