Виль Липатов - Сказание о директоре Прончатове
- Сколько?
- Двенадцать.
Олегу было труднее других. Если бы испытание по жребию досталось ему первым, он не был бы переполнен страхом Колотовкина, волю не ослабили бы звериные страдания Кашлева. Олег шел к свече с двойным страхом, с двойной тяжестью ожидания боли. Он поднес руку к пламени, страдая, заскулил сквозь стиснутые зубы. На шестой секунде он впился зубами в мякоть левой руки, раздирая кожу, давился соленой кровью. Потом он тихонечко, про себя, заплакал...
- ...пятнадцать! - четко сказал Гошка Кашлев. - Шестнадцать...
Падая на спину, Олег инстинктивно боялся удариться о землю затылком, подставляя под себя ноги, задом добежал до противоположной стены сарая и всей спиной ударился о нее. Здесь он потерял сознание, а пришел в себя оттого, что Виталька Колотовкин восторженно вопил:
- Семнадцать, семнадцать! Рекорд, рекорд, рекорд!
Шатаясь от боли, Олег вернулся к бочке, осторожно потушил свечку, затем тихонечко вышел на улицу. Рваная тучка унеслась на юго-запад, за Кетью бежали по кедрачам вишневые тени, солодкий ветер дул в потное лицо. Он был настоян на сыром снеге, еловых шишках и талой воде, и Олег жадно хватал воздух растрескавшимися губами. Он боялся посмотреть на руку: казалось, что до локтя ее нет.
- Бинты! - крикнул Олег. - Бинты, йод, мазь. Живо, Колотовкин!
Перевязав ожоги, с трудом натянув на бинты рукава телогреек, ребята медленно двинулись в сторону поселка. Впереди, согнувшись, шел Олег, за ним ковылял Виталька, последним мрачно переваливался с ноги на ногу Гошка. Он зло сопел, шепотом матерился, время от времени поднимал голову и смотрел в спину Олега сощуренными глазами - таким злым, неуживчивым, самолюбивым парнем был Кашлев, что никому не прощал удачи. Счастливых соперников он никогда не прощал, а если случалось ему поддаться в драке, то не успокаивался до тех пор, пока за кровь не платил кровью, за царапину царапиной.
Когда ребята прошли с полкилометра, Гошка остановился, гневно дыша, поднял с земли тяжелую палку.
- Дрын, сволочь, - пробормотал он.
Олег не услышал угрозы. Счастливый, он шел горделивой походкой, поглядывая на Тагар, мечтал о том, как болтливый Виталька Колотовкин растреплет по всей школе о случившемся. Так что уже завтрашним утром, проходя мимо Аньки Мамаевой, Олег посмотрит на нее, как на пустое место, наказывая строптивую девчонку за то, что не пускает в комнату. Потом он сладостно представил, как почтительно будут посматривать на него малыши, как умоются черной завистью соклассники и как бросит на него восторженный взгляд завуч Тамара Ивановна- добрая, красивая, молодая девушка. От всего этого боль в руке казалась пустяковой, прошлые страдания - смешными.
- Дрын, сволочь, гад! - громко повторил Гошка.
Радостный Олег и на этот раз остановился не сразу - он сделал еще несколько крупных шагов, чуточку задержавшись, благодушно спросил:
- Ты чего бормочешь, Налим?
- А тебе какое дело, сволочь! - быстро ответил Гошка. - Идешь, гад, и шагай себе, пока не схлопотал по шее!
Они стояли на белом снегу меж сельповским сараем и огородами, на них щедро лилось апрельское солнце, у ребят были еще бледные, запавшие от боли щеки, но Олег, забыв о сожженных руках, мгновенно бросился на Гошку. Они покатились, продавливая снег, и там, где прокатились их сцепившиеся тела, оставались мутные лужицы. Парни дрались молча, как два зверя, а Виталька Колотовкин, ухая и стеная, бегал вокруг них.
- Ну хватит, ну довольно, ну хватит...
Драка была жестокой: то Олег оказывался на Гошке и молотил его тяжелыми кулаками, то Гошка оказывался на Олеге и бил его короткими, тупыми ударами. Затем они опять сцеплялись, катились, скрежеща зубами, выплевывали снег и куски прошлогодней травы.
- Ну, голубчики, ну, родные, милые...
Но ребята дрались еще минуты три, потом наконец все остановилось. Олег Прончатов сидел верхом на Гошке Кашлеве, держал обе руки на его горле, а коленями прижимал распятые руки к земле. И так велико было великодушие Олега, так он был переполнен счастьем побед, что добродушно крикнул:
- Сдавайся, Гошка! Наша взяла!
Извиваясь, силясь подняться, плача от унижения и боли в руке, Кашлев с трудом повернул голову, хватил губами из лужицы талую воду и вдруг затих, опав всем телом. Это было странно, непонятно, не в характере Налима, и, охваченный предчувствием опасного, Олег вдруг тоже притих. Ох как были страшны глаза Гошки!
- Ну погоди, Прончатов! - прошептал Гошка. - Отец говорит: "Немцы одолеют, мы -вас всех, коммунистов, перевешаем!.." Ну погоди, Прончатов!
Олег услышал, как тихо в мире. Не шипел паром лесозавод, не гудели катера сплавконторы, не грохотал сырым деревом Пиковский лесопункт: наступил обеденный перерыв. Тихо, тихо было в тыловом Тагаре. Около пяти тысяч километров отделяло его от фронта, солдатские письма-треугольники шли с зимней почтой до Тагара две недели, первый раненый тагарец Андрей Базуев добирался от Москвы до родного дома три недели, из которых неделю шел пешком от Томска до Пашева.
- Так, Кашлев! -прошептал Олег.
Олег Прончатов с сыном спецпереселенца - так называли бывших кулаков Гошкой Кашлевым учился с первого класса, лет пять они сидели на одной парте, в один месяц и день вступили в пионеры, потом - в комсомол; они вместе ездили на рыбалку, тайком от родителей убегали на охоту, плечо в плечо дрались с ребятами Буровского хутора, списывали друг у друга уроки. Гошка Кашлев был злым, неуживчивым, вздорным парнем, но вернее друга, чем он, у Олега не было - ни в драке, ни в тайне, ни в учебе.
- Я не знал, не знал, что ты такой... - потерянно повторил Олег. - Ты чего же это, Гошка! Ты как же это, Гошка!
Он страдал физически. Апрельский холод был на дворе, но лоб Олега покрылся потом, погуживал ветер, но ему пришлось распахнуть телогрейку, рука невыносимо болела, но боль под сердцем была сильнее. Давнее, полузабытое, кошмарное поднималось из глубин памяти... Не то просторные сени, не то темная комната; запах вялого от тепла сена, ускользающий шепот отца и оголенное белое плечо матери. "Идут!" - слышал Олег, и мутная волна страха поднимала его голову с подушки. Опасное бряцание дверной щеколды, задыхающийся скрип половиц, освещенный спичкой движущийся кадык на шее отца. За стенами возился, умащивался, как курица в гнезде, страх, потом - выстрел, выстрел, еще выстрел. Утробный стон отца, крик матери, крик за стенами: "Собака, коммунист!"
- Вставай, Кашлев! -тихо сказал Олег. - Вставай, хочу посмотреть тебе в глаза...
Он все еще не верил происшедшему, хотя чувствовал, -как на его плечи наползает рваная тень от темного облака. Взрослел, на глазах взрослел Олег Прончатов, глядя на медленно поднимающегося с земли Гошку. Значит, между ними были не только школа и поселок, не только дружба и драки, разговоры и шалости, а другое - тайное, чужое, кровавое. Было, значит в мире что-то такое, что было сильнее Гошки и Олега, всей их мальчишеской жизни.
- Гошка! - прошептал Олег. - Ты чего же это сказал, Гошка?
Лицо Кашлева перекосил страх, осунувшееся, оно вдруг сделалось таким, каким его никто никогда не видел, - взрослым, страдальческим, жалким. Затем у него затряслись, запрыгали губы. Он попятился, согнувшись в три погибели, вдруг резво побежал в сторону деревни. Бежал он хромоного, так как проваливался в снег, потом упал, распластался, вскочив, побежал опять. Кашлев казался уже маленьким - со спичечный коробок, - когда упал вторично. На этот раз он лежал на мокром снегу, наверное, минуту, затем, поднявшись, затрусил дальше.
Вернувшись к настоящему Олега Олеговича Прончатова, автор видит его стоящим на тротуаре против друга детства Георгия Семеновича Кашлева. Тротуар был узок, на нем было трудно разойтись людям, которые, встречаясь, никогда не здоровались, и они смотрели друг на друга, раздумывая, как поступить...
ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ...
Они смотрели друг на друга, раздумывая, как поступить, ничего хорошего придумать не могли, и дело кончилось тем, что, засвистав фальшивый мотивчик, Прончатов пошел на Кашлева, а Кашлев на Прончатова. Чуть не задев друг друга локтями, главный инженер Тагарской сплавной конторы и заведующий кафедрой теоретической механики разошлись на узком тротуаре и спокойненько двинулись дальше: один на отчетно-выборное профсоюзное собрание, второй - на реку купаться.
Меж ними было уже метров десять, когда Прончатов остановился, сосредоточенно почесав подбородок, подумал о том, что парторг Вишняков уникальное явление, если умудрился за пятнадцать лет ни капли не измениться. Понятно, что мысль была вызвана встречей с Кашлевым, который пять лет назад вступил в партию, а его отец - матерый кулак - привез с фронта полный букет боевых орденов и теперь бригадирствует в колхозе. А вот Вишняков оставался Вишняковым.
Часы показывали восемь. Прончатов круто повернулся, заложив пальцы за борт пиджака, легкой, прогуливающейся походкой направился к клубу. Он был ради собрания одет в строгий черный костюм, белую сорочку и черные туфли с острыми носками. Когда Прончатов приблизился к крыльцу, рабочие повернулись лицами к нему, поздоровавшись хором, образовали проход в двери. Не имея возможности здороваться с каждым отдельно, Олег Олегович отвесил сдержанный общий поклон, поднявшись на крыльцо, по длинному коридору прошел в кабинет директора клуба, где сначала сел на дерматиновый диван, а уже потом сказал:
