Александр Амфитеатров - Паутина
— Кой чортъ? Неужели я доживу до такого чуда, что на старости лѣтъ буду окруженъ порядочными людьми? Сперва Симеонъ, потомъ эта…
Симеонъ долго приглядывался къ Епистиміи, покуда ввелъ ее въ свой планъ. Онъ былъ простъ и даже формально — до извѣстной своей ступени — не преступенъ. Такъ какъ Иванъ Львовичъ, дряхлѣя, пріобрѣлъ страсть, вѣрнѣе, болѣзнь многихъ стариковъ писать завѣщанія, то увеличивая, то уменьшая суммы, которыя онъ назначалъ Васѣ Мерезову, глядя по тому, какъ былъ имъ доволенъ, a остатокъ назначая на разныя просвѣтительныя и благотворительныя учрежденія, то надо было добиться того, чтобы однажды какое нибудь изъ завѣщаній этихъ онъ подписалъ въ пользу Симеона Сарай-Бермятова, a затѣмъ постараться, чтобы новыхъ завѣщаній уже не было, и это осталось послѣднимъ. Вотъ — какъ этого то достичь, чтобы послѣ завѣщанія въ пользу Симеона Иванъ Львовичъ не сдѣлалъ новаго, которымъ бы отмѣнилъ то, — и было самымъ мудренымъ. И это Симеону казалось даже невозможнымъ безъ преступленія. И, съ непріятнымъ содроганіемъ внутри себя, чувствуя себя почти маніакомъ охватившей его идеи, Симеонъ боялся сознаться самому себѣ, что, въ случаѣ надобности, онъ готовъ и на преступленіе. Что же касается Епистиміи, она, съ тою рѣшительною легкостью, которая такъ свойственна женщинамъ большого характера одинаково на путяхъ подвига и злодѣйствъ, давно уже приняла за необходимость, что придется ей, рано или поздно, въ Симеоновыхъ и Гришуткиныхъ интересахъ, попоить Ивана Львовича чѣмъ нибудь такимъ, что прекратило бы навѣкъ его завѣщательныя вдохновенія, остроуміе и самые дни. Въ случаѣ успѣха интриги, Симеонъ обѣщалъ Епистиміи выплатить десять тысячъ рублей. Это ее втайнѣ обидѣло: безъ награды и большой она, конечно, не надѣялась остаться, но ей хотѣлось, чтобы Симеонъ понималъ, что она для него не изъ за денегъ старается, и удостоилъ бы, съ уступкою своей барской спеси, быть съ нею въ ровныхъ товарищахъ, a не видѣть въ ней только продажную — за корысть, нанятую деньгами, слугу. Однако, не подавъ вида неудовольствія, она, съ насмѣшливою заднею цѣлью, спросила Симеона:
— Вы мнѣ это и на бумагѣ напишете?
Симеонъ посмотрѣлъ проницательно и сложилъ пальцы правой руки въ выразительную фигу.
— Я, любезнѣйшая моя, не дуракъ и въ Сибири гнить отнюдь не желаю.
Большою бы глупостью имѣлъ право записать, кабы зналъ, Иванъ Львовичъ эту фразу Симеона Сарай-Бермятова о Сибири и дорого заплатилъ Симеонъ впослѣдствіи за фигу свою. Потому что, вмѣсто друга и союзницы, снова воскресилъ онъ въ Епистиміи оскорбленную женщину и тайнаго врага.
Подумала Епистимія:
— A для чего я буду стараться въ пользу этого Симеона? Поработаю-ка я лучше сама на свой коштъ. A его — чѣмъ я ему теперь помогаю — заставлю-ка лучше мнѣ помогать…
И стала строить новую, свою собственную сѣть, тонкую, смѣлую, дальновидную, въ которой мало по малу завязли и Иванъ Львовичъ, и Вася Мерезовъ. и Симеонъ, и всѣ Сарай-Бермятовы.
A Симеону казалось, что Епистимія слушается только его и работаетъ только на него.
Вести интригу противъ Васи Мерезова Симеону съ Епистиміей было легко: Вася небрежностью своей къ старику дядѣ самъ давалъ имъ оружіе въ руки. Но Епистимія никогда не выступала предъ Иваномъ Львовичемъ обвинительницею Васи: напротивъ, защищала его отъ слуховъ и сплетенъ съ такою энергіей, что казалась даже въ него влюбленною…
— Ну, еще бы! — дразнилъ ее старикъ, втайнѣ довольный, что предъ нимъ оправдываютъ его любимца, — Васька бабникъ… Конечно, за него всѣ бабы горой.
Съ Симеономъ Епистимія была преднамѣренно и условленно холодна, почти враждебна. Когда Иванъ Львовичъ спрашивалъ ее о причинахъ, она откровенно разсказала, что значилъ въ ея жизни Симеонъ. Открыть, что Симеонъ и Епистимія тайные враги, между которыми не можетъ быть заговора, было пріятно подозрительному старику.
A Вася Мерезовъ, тѣмъ временемъ, увлекался безъ ума, безъ памяти новою губернскою красавицею, Эмиліей Ѳедоровной Вельсъ. Бывшая гувернантка дѣвочекъ Сарай-Бермятовыхъ и любовница Симеона, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ авантюръ и сомнительнаго образа жизни въ Петербургѣ и за-границею, вдругъ явилась на родину, въ качествѣ «помпадурши» вновь назначеннаго генералъ-губернатора, куртизанкою столь высокаго полета и тона, что провинція рты поразинула, a молодежь поголовно влюбилась, — Вася же Мерезовъ больше всѣхъ… A красавица надменно говорила, что скучнѣе города не знавала, — одинъ на весь городъ шикарный человѣкъ — Вендль, да и тотъ горбунъ… Вася Мерезовъ изъ кожи вонъ лѣзъ, чтобы доказать Эмиліи Ѳедоровнѣ, что онъ тоже чрезвычайно шикарный человѣкъ, но красавица убѣждалась что то туго… Траты Вася сталъ позволять себѣ такія, что даже Иванъ Львовичъ сталъ морщиться, a ужъ имени Эмиліи Ѳедоровны, ради которой творились всѣ эти безумства, онъ слышать не могъ безъ пѣны y рта…
И вотъ пришла ему въ голову идея: впервые въ жизни пугнуть любимаго Васю серьезно — безъ обычнаго шума и крика, кончающихся примиреніемъ, съ тѣмъ, чтобы завтра все началось сызнова по старому. Онъ призвалъ Васю и спокойно объяснилъ ему, что усталъ терпѣть, и что Васѣ недурно бы помнить: не монополистъ онъ какой нибудь по чаемому наслѣдству, есть y Ивана Львовича племянники и помимо его.
Вася немножко призадумался, но очень мало: въ головѣ y него звучала первая ласковая фраза, вчера сказанная ему Эмиліей Ѳедоровной:
— На дняхъ я ѣду за границу… одна… хотите быть моимъ спутникомъ?
Хотѣлъ ли онъ! Съ того времени, какъ услышалъ, онъ только и дѣлалъ, что ломалъ голову, гдѣ найти ему денегъ на этотъ соблазнительный вояжъ…
Разсѣянно выслушалъ онъ дядины нотаціи, промурлыкалъ что то о непремѣнномъ намѣреніи исправиться, a самъ поскакалъ къ Вендлю — разживаться прогонами.
— Послушай, — сказалъ ему Вендль, — я дамъ тебѣ денегъ, мнѣ для тебя не жаль… Но, Вася, ты играешь въ опасную игру… Вчера y меня былъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ… Ты знаешь, какой онъ благородный человѣкъ… Ну, и онъ въ страшномъ смущеніи… Говорить, будто Иванъ Львовичъ такъ золъ на тебя за Эмилію, что грозитъ лишить тебя наслѣдства и отдать все ему. И это страшно его испугало и взволновало, такъ какъ спорить съ бѣшенымъ старикомъ онъ не можетъ: того, при каждомъ противорѣчіи, того гляди, кандрашка хватить, — а, между тѣмъ, при вашихъ хорошихъ отношеніяхъ, ему въ высшей степени непріятно…
— A чортъ съ нимъ! — съ безпечностью возразилъ Мерезовъ, — лишитъ, такъ лишитъ… Прокачусь съ Эмиліей въ Парижъ и по озерамъ… Это — одинъ разъ въ жизни, a жизнь, брать Вендль, не велика.
— A капиталъ?
— Выиграю въ Монтекарло.
— Ахъ, Васька! Васька!
— Вендль, милый! Знаешь ли ты, какой я человѣкъ? Мою душу надо понимать.
— Быть тебѣ на мостовой, Вася.
— Ну — въ актеры пойду, ну — въ акробаты, таперомъ въ публичный домъ… Или y меня талантовъ нѣтъ?… Да вретъ старикъ: не лишитъ…
И на той же недѣлѣ поѣздѣ на Варшаву умчалъ его въ Берлинъ, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ Эмиліей…
Иванъ Львовичъ серьезно взбѣсился. Сгоряча онъ, дѣйствительно, призвалъ нотаріуса и составилъ завѣщаніе, по которому все свое состояніе отдавалъ племяннику Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, мелкія суммы его братьямъ и сестрамъ, a Васѣ Мерезову — всего лишь 25.000 р. деньгами и кое какія завѣтныя родовыя вещи. Тщетно отговаривала его Епистимія отъ этого шага. Разсвирепѣвшій старикъ ничего не хотѣлъ слышать и разлютовался до страшнаго припадка грудной жабы, послѣдствія котораго уложили его въ постель на цѣлыя три недѣли. Когда онъ оправился, Епистимія очень рѣшительно и смѣло заговорила со старикомъ, что онъ слишкомъ жестоко обидѣлъ Васю, и такъ нельзя…
— Ты глупа, — отвѣтилъ Иванъ Львовичъ, — я хотѣлъ ему только острастку дать… Конечно, все его будетъ… Неужели ты вообразила, что это серьезно?
— Нѣтъ, извините, не глупа, — смѣло возразила Епистимія. — Вы человѣкъ немолодой, здоровье ваше слабое. Вотъ вы, черезъ острастку свою, едва живы остались. Докторъ говорить: если бы припадокъ чуточку посильнѣе, и былъ бы конецъ. И тогда осталась бы духовная ваша въ пользу Симеона Викторовича послѣднею дѣйствительною, и получилъ бы Симеонъ Викторовичъ нежданно-негаданно всѣ ваши капиталы, a Васѣ пришлось бы, съ долгами, кое-какъ расплатившись, опредѣлиться въ писаря или околодочные какіе нибудь… Вотъ чѣмъ грозятъ острастки то ваши.
Старикъ нашелъ, что Епистимія права, и хотѣлъ тотчасъ же исправить ошибку, старое завѣщаніе уничтожить, a новое написать опять въ пользу Мерезова. Но Епистимія возстала и противъ этого плана. Она говорила, что Симеонъ не изъ тѣхъ людей, которыми можно такъ швыряться: сегодня ты богачъ, завтра — нищій. Онъ золъ, гордъ, мстителенъ, игрушкою быть не захочетъ, роль пугала не приметъ, оскорбленія не простить. A отомстить y него средствъ въ рукахъ много: мало того, что онъ умышленно можетъ нанести Ивану Львовичу страшные убытки по управляемымъ имъ дѣламъ, но — просто — уже одинъ уходъ его сейчасъ отъ дѣлъ вызоветъ въ нихъ жестокую путаницу и обойдется во многія тысячи.
